с названиями улиц, так как дома, на которых они висели, были разрушены, но под землей остались надписи: «Хожая», «Вильчья», «Пенкная». И люди чувствовали себя дома. Когда народу поприбавилось, между развалин стали выстраиваться живые цепочки, люди передавали из рук в руки загромождавшие тротуары обломки, отбирали целые кирпичи и складывали их в пирамидки. Те, что вернулись к жизни после смерти города, спешили привести его в порядок, придать какую-то форму хаотической массе железа, бетона и камня.
Они были упорны, настойчивы, глухи к разговорам о том, что весь щебень и обломки не вывезти и за сорок лет, что столица будет перенесена в Лодзь или в Краков. Перенесена для кого? Кем? Они отсюда не уйдут, они, в конце концов, у себя дома. Ни один батиньольский нищий не остался бы на этом пепелище, но они пустили здесь корни, врастали в каждую нору, находили уцелевшие подъезды, необвалившиеся лестничные клетки и там устраивали свои логова. Они не говорили о пережитом и даже не выглядели особенно несчастными. Внимательно ко всему присматривались, принюхивались, искали и уже обзаводились каким-то имуществом, которое прятали среди руин. «Святая Анна Орейская! — мысленно восклицала Анна. — Неужели я так никогда и не пойму сути этих странных людей? Несгибаемых, неодолимых. Ах, эти славяне, эти поляки!»
Город по-прежнему был без света, воды, мертв, как кладбище, и тем не менее…
Саперы обыскивали руины, писали «Мин нет», взрывали снаряды, которые не удавалось вывезти в поле. Они же построили понтонный мост, опять соединивший оба берега, и по нему проехали первые конные повозки, и в их числе — телега Ванды с впряженной в нее тощей лошаденкой.
— Я все знаю от пани Амброс. Хотите съездить в «Мальву»? Говорят, проехать можно, хотя и нелегко. Кто рискнет — влезайте.
Посмотреть своими глазами, убедиться, что и там только пустота, что сухой подвал еще долго будет их единственным кровом, хотела прежде всего прабабка. Как когда-то в Прушкове на платформу, ей помогли взобраться на телегу. В Константин поехали все, даже Новицкая. Было тепло, пригревало мартовское солнышко, среди развалин копошились люди, телега весело подпрыгивала на ухабах.
Ванде пришлось отвечать на бесчисленные вопросы. Да, мать жива, а отец погиб в районе Сенаторской улицы, найдена его могила, Казик был в Кампиноском лесу и не вернулся. Павла, тяжело раненного, подорвали гранатами немцы на Чернякове. Паула по-прежнему у знакомых в Анине, с ней — родители Павла. Ничего только не известно об Олеке. Но еще не ходят поезда, пути вокруг Варшавы разбиты. Надо ждать, может, даст сам о себе Знать. Да, вот еще: с солдатами Берлинга на Саской Кемпе появился младший Лясковецкий. Он был в лагере интернированных, работал лесорубом, потом попал в Сельцы. Теперь, наверное, с Войском Польским идет на Берлин. Забавно, что именно у него все так сложилось — в свое время он недолюбливал красных. Зигмунт? Тетя Дорота получила от него весточку: жив работает в Люблине. Женился на своей связной, с которой во время восстания пробрался из Старого Города на Жолибож.
— У нас сейчас живут солдаты, квартира Градов тоже забита до отказа. Но когда военные уйдут, думаю, вы сможете перебраться на Саскую Кемпу. Не оставаться же буне в этом подвале.
— А вдруг «Мальва» уцелела? Или хотя бы домик садовника?
Миновали Езёрную, свернули вправо. Но напрасно они искали взглядом здание станции, за которым находилась «Мальва». Не было ни станции, ни перрона. Везде груды щебня, обугленные шпалы, погнутые рельсы. Пустырь. За развалинами виднелись деревья в саду «Мальвы» и в соседнем саду. Деревья уцелели. Только деревья?
Телега остановилась у ворот, и прабабка долго стояла, глядя на живую изгородь. Ей было страшно. Она боялась увидеть мертвым дом, в котором жила со своим сыном Стефаном и который так любила. Никто ее не торопил, все молчали. Она сама толкнула калитку и пошла вперед первой. Еще минута, осталось только обогнуть ели, заслоняющие вид, и наконец вот она — аллея мальв.
Прабабка подняла голову и вдруг так тяжело оперлась на руку сына, что тот пошатнулся. И все застыли на месте, не веря своим глазам.
Дом стоял. По-прежнему белели его стены, а по обеим сторонам аллеи, засыпанной прошлогодними листьями, цвели крокусы: желтые, белые, голубые, фиолетовые. На фоне черной земли и еще мертвых ветвей деревьев цветы поражали богатством красок, свежестью хрупких лепестков. Они цвели вопреки всему, цвели, потому что пришел их час.
Прабабка протянула руку прежним повелительным жестом, и Анна, наклонившись, сорвала несколько самых красивых цветков. Подавая их прабабке, Анна улыбнулась, но взгляд старой женщины был суровым, отсутствующим. И, только ощутив в ладони свежесть влажных лепестков, она медленно, с трудом проговорила:
— Вот так нужно. Нельзя умирать, как он. Смерть должна быть… — Она осеклась, но, помолчав, докончила: — Должна быть победой.
И, пошатнувшись, упала. На этот раз ей не дано было самой войти во вновь обретенный дом. Ее внесли сын и правнучки — испуганные, не понимающие, что произошло, отказывающиеся верить, что старую маршальшу, такую стойкую и отважную, сразила радость.
Склонившись над прабабкой, Эльжбета со слезами молила:
— Скажи что-нибудь, не молчи. Наконец-то ты дома, вернулась. Ты должна остаться с нами. Здесь, в «Мальве»! Должна, должна!
Голос этот словно призвал прабабку издалека, о чем-то напомнил, заставил сделать последнее усилие. Она открыла помутневшие глаза.
— Деду… было девяносто три года, когда он упал с груши. А я… в этом возрасте прыгала из вагона. Слышишь? Прыгала…
— Ну и что? Ванда сейчас привезет доктора.
— Не понимаешь? Из вагона. Давно, очень давно…
И вдруг улыбнулась, и лицо ее опять стало молодым, непокорным, веселым.
— Я побила рекорд, — шепнула она. — А теперь спать, спать…
Это были ее последние слова, последний сон.
Когда потом Анна спрашивала Стефана, почему они, убежав из эшелона, не попытались сюда сразу пробраться, он молчал. И только Леонтина, уже после похорон, после возвращения с деревенского кладбища, рассказала, как все было в действительности.
— О том, что «Мальва» уцелела, не знал никто, но старая пани хотела бежать сюда еще из Прушкова. И, может, им с паном Корвином это бы и удалось. Они же здесь были прописаны, а не в Варшаве. Но пан Стефан не согласился. «Нет-нет, — говорил он. — У Анны варшавский паспорт, ее заберут по дороге или в Константине. Если там вообще что-нибудь осталось. Лучше уж быть вместе. Вместе». — «Ты так сильно ее любишь?» — спросила буня. Он сперва оторопел, а потом повторил несколько раз: «Да. Сильно». Потому мы все вместе и пошли в первый корпус. И в эшелон. И
