побираться по деревням.
У Анны не было причин не верить Леонтине, которая говорила обо всем этом, скорее, зло, с гневом. Ей, старухе, которую и так бы отправили в первый корпус, пришлось почти полгода скитаться и мыкаться из-за выдуманной любви сына маршальши к женщине, которая годилась ему в дочери. И это тогда, когда ее питомица, Эльжбета, осталась в «Мальве» совершенно одна. Если уж не из Прушкова, так из помещичьей усадьбы с затейливой крышей можно было вернуться в Константин.
— Но как? — спросила Анна. — Через линию фронта?
— Зачем? Фронт двинулся только в январе. За два месяца сюда можно было дотащиться даже пешком или на попутных подводах. Только… пан Стефан ни за что не хотел.
— Как это я совсем не подумала о «Мальве»! И она даже виду не подавала…
— Старая пани? А когда по ней можно было что-нибудь понять?
В эти слова Леонтина вложила все свое презрение к причудам маршальши, но не сумела скрыть и восхищения тем, что можно было быть такой, жить именно так. И еще неведомо чему радоваться перед смертью.
— Эх, даже говорить об этом не стоит.
Леонтина повернулась и пошла готовить завтрак для домочадцев. В нормальную кухню, где стоит настоящая, довоенная, докрасна раскаленная плита.
С этого дня Анна знала, что оказалась в долгу и долг этот нужно будет оплачивать. Но пока она старалась ни о чем не думать, просто жить в «Мальве», радоваться присутствию Эльжбеты, которая рассказала ей о болезни Крулёвой и ее смерти в сочельник прошлого года, о нашествии «диких», жильцов, занявших в январе весь первый этаж и даже часть дома садовника.
— Если б вы не торчали в том варшавском подвале, а пешком, через сугробы, пробрались сюда, теперь нам бы не было так тесно. Вы здесь останетесь?
Но и на сей раз судьбу Анны решила не она сама, а неожиданное упорство Стефана. Он, разумеется, оставляет за собой свой кабинет, перенесенный на второй этаж, в бывшую комнату Дануты, но работу на Кошиковой бросить не может и будет приезжать в «Мальву» только на субботу и воскресенье. Что же касается Анны… Если она не намерена возвращаться в библиотеку, надо подумать о каком-нибудь занятии здесь, в Константине. Может, что-нибудь связанное с детьми? Но в Варшаве все еще мало рабочих рук, а сохранившиеся книжные фонды необходимо привести в порядок до конца мая. К началу лета читальня должна быть открыта.
— У кого теперь будет время и охота читать, учиться? — сомневалась Эльжбета. — Ведь вы сами говорите, что там нет домов, улиц, что весь город — одно огромное кладбище.
Стефан Корвин молчал. После похорон ему не сиделось дома. Он бродил по улочкам Константина, по сосновому лесочку. Возвращался и опять уходил. Видимо, не мог привыкнуть к «Мальве» без покрикиваний, распоряжений и смеха матери.
Новицкая уехала с Вандой прямо с кладбища. Эльжбета не пережила того, что пережили они, и не могла дать дельного совета. Никто не выгонял Анну, как когда-то из Геранда, но она понимала, что не может, не должна здесь оставаться. Быть вместе с ним? Что ж, пусть будет так.
На следующий день они со Стефаном вернулись пешком на Ордынатскую, в пустой и мрачный подвал. Одни, без Леонтины.
Кто сказал, что человек перед прыжком должен отступить на несколько шагов назад? Впрочем, неважно кто. Ей пришлось отступить, начать жизнь заново. Прежний мир рухнул, и следовало отрешиться от него даже в мыслях. Если разрушить муравейник, то муравьи начинают суетиться, бегают взад-вперед, что-то выносят и снова возвращаются. Возвращаются обратно.
Теперь Анна целые дни бегала с охапками растрепанных книг, сушила их, отскребала с переплетов грязь, а иногда и засохшую кровь и ставила, словно в больничную палату, на отдельную полку раненые, простреленные навылет тома. По вечерам они вчетвером встречались в подвале. Там же пережили незабываемые минуты. Видимо, по ущелью Нового Свята проходили солдаты — топот донесся даже под своды подвала. И вдруг ночную тишину всколыхнул крик:
— Берлин взят! Берлин взят! Берлин!
Они слушали эти возгласы с гордостью, но вдруг с тревогой все подумали об одном. А как же Варшава? Флаги будут развеваться в пустоте? И все четверо молча переглянулись, внезапно осознав, что их лишили всего, они разучились даже радоваться.
Радость пришла позже, когда вечером девятого мая над горами развалин, над домами с пустыми глазницами окон взмыли в воздух разноцветные ракеты. Взобравшись на груду камней, они смотрели вверх. Майское небо полно было звезд и рассыпающихся искрами шаров: белых-красных, желтых. Военный фейерверк зажегся над кладбищем, но он оповещал о победе, о возрождении.
Залпы, выстрелы. Впервые за много недель. Беспорядочный, торопливый солдатский салют. Небо над новым Карфагеном еще раз озарилось светом прожекторов, сверканием трассирующих пуль. И опять затянулось дымом. Но это был дым костров, разожженных живыми на пустыре. Это был конец — конец войны!
Город понемногу заселялся, люди обживались в остовах разрушенных домов и уже могли брать воду из двух артезианских колодцев. Ночи стояли короткие. Варшавяне возвращались в свои норы в сумерки и выбегали из них, едва рассветало. Они возрождали к жизни все, что еще не окончательно умерло, столь же самозабвенно, как когда-то сражались за каждую уличную баррикаду. Теперь они брали штурмом груды обломков, раскачивали грозящие обвалом стены, с утра до вечера дышали кирпичной пылью. Каждый день приходилось вытаскивать из развалин безымянные трупы, стоять, ощущая тошнотворное зловоние, на краю раскопанных могил. Из земли извлекали тела павших, и в это же время от площади Унии бежали мальчишки, размахивая газетными листами и крича: «Жизнь Варшавы»! «Жи-и-знь…»
Газеты. Комментарий к безумию, которое не обошло и ее. Столь же поразительный, как и сообщение о том, что в руинах левобережной Варшавы ютится уже сто тридцать тысяч прежних жителей столицы и что к августу улицы города осветят двести электрических фонарей. Двести? Для ста с лишним тысяч живых и двухсот тысяч погибших? Анна пыталась воспринимать такие вещи с усмешкой, чтобы не закричать, не расплакаться. Но когда она увидела в сентябре первый красный вагон трамвая, курсировавший между Охотой и площадью Старынкевича, это стало для нее потрясением не меньшим, чем для всех. А потом пришла тоска по дому, по настоящему собственному жилью.
Она началась однажды вечером, как раз когда на некоторых улицах города зажглись уличные фонари. Возвращаясь к себе на Ордынатскую, все еще мрачную и темную, Анна проходила по улице Фоксаль мимо двух уцелевших домов. Они были уже заселены, и из оконных проемов, закрываемых на ночь
