Держит швейное ателье, где одеваются дамы из эмигрантской среды. И Мезенцева там тоже бывает.
Алексей пожал плечами.
— Нет, он не говорил. Но я могу спросить.
— Вот что… Сегодня, во время интервью журналистам «Рабочей газеты» попробуйте договориться с Саволайненом о встрече. Мы вам организуем выход в город… Постарайтесь как можно больше разузнать про эту Хильду Брук, ну и прочее, по обстановке. Не мне вас учить…
Нестеров кивнул.
— До вечера.
Серов напоследок сообщил самое важное.
— Да, во время пресс-конференции в восьмом ряду у прохода сидели Саксонов, Гороховская и Гусева, а на седьмом — Шагинян, Ромашкова и Бовин.
* * *
— А я почти не волновался, — говорит улыбчивый Витя Чукарин, гимнаст. — Ну Олимпиада… Что такого? Просто вышел и выполнил программу.
Чемпионов собрали в «красном уголке», посадили на фоне знамен, вымпелов и портретов. Тренеры, спортсмены — всего человек тридцать — стоят у стен и окон, готовы выступить в поддержку товарищей.
За столом сидит главный редактор финской «Рабочей газеты» Ярвинен, перед ним крутятся бобины солидного, отделанного хромом магнитофона. Переводчик из советского посольства чешет по-фински как на родном. Тут и Саволайнен с фотоаппаратом: щелкает спортсменов, ловит удачные, живые кадры. Рыжеволосая Хильда тоже напросилась, пообещав, что будет молчать и записывать — и правда, сидит в углу, делая пометки в блокноте.
Переводчик ставит микрофон перед Ниной Ромашковой.
— Я? А что говорить?..
— Что вы почувствовали, когда поняли, что побили рекорд?
— Помню, посмотрела на табло, увидела свой результат… Подумала — наверное, тут какая-то ошибка. То есть, я на тренировках бросала и на пятьдесят четыре, но здесь волнуешься сильно… А девочки уже ко мне бегут. Кричат: «Рекорд, рекорд!» А я ничего не понимаю… Тренер им говорит — погодите радоваться. Может, они еще все пересчитают…
Ярвинен спрашивает через переводчика.
— Кто пересчитает?
— Ну, судьи, организаторы… А потом слышу, объявляют… мое имя!
Нина вдруг, без всякого перехода, заливается слезами. Она прячет лицо в ладони. К ней бросаются подружки. Саксонов смеется.
— Плачь, Нинка, плачь! Тебе можно, ты теперь навек в истории. Первая олимпийская чемпионка СССР!
Бовин приподнимается.
— Товарищи, посерьезнее! Времени мало, не отвлекайтесь!
Ярвинен говорит по-фински, переводчик спрашивает:
— Это правда, что гимнаст Грант Шагинян имеет повреждение ноги?
Шагинян смущенно прячет глаза.
— Было дело… Ранило в сорок третьем году, на фронте. Думал, не то что гимнастикой, ходить не смогу. Инвалидом жизнь закончу…
Тренер перебивает гимнаста.
— Видали инвалида? Да у него соскок с коня — это же песня армянской зурны! Он же в Будапеште шесть золотых медалей взял на гимнастическом турнире. Сразу на четырех снарядах! И здесь уже золото и серебро…
Шагинян улыбается.
— И еще возьму. Завтра на брусьях…
Саволайнен фотографирует Шагиняна, Ромашкову, Саксонова. Ярвинен спрашивает:
— А всего — сколько фронтовиков в вашей команде?
Бовин пожимает плечами.
— Мы не вели подсчет. Что вы хотите — военное поколение…
Гимнастка Маша Гороховская поднимает руку, как в школе. Оглядывается на спортсменов.
— Можно, я скажу, ребята? Многие из вас сражались на фронте, были ранены, контужены… Кто-то — как Ваня Удодов, как Витя Чукарин, — чудом выжили в нацистских лагерях смерти. А кто-то работал в тылу, на заводе. Или, как я, пережил блокаду Ленинграда. В пустом холодном общежитии, когда нет сил подняться с постели… Но ты встаешь, идешь на крышу тушить зажигательные бомбы.
Саволайнен делает фотографии. Нестеров встречается с ним взглядом, сжимая в руке записку, в которой назначено время и место встречи. Когда все потянутся к выходу, Алексей найдет случай сунуть записку Матиасу в карман.
— Знаете, что я думаю? Мы все фронтовики, — продолжает Маша, оглядывая ребят. — Вся страна, от мала до велика. Только война не сломила нас, а закалила. Сжала в тугие пружины. Мы узнали большое горе, но не перестали мечтать и дерзать. И мы будем бороться за то, чтобы жизнь наша была по-настоящему счастливой!
Спортсмены хлопают в ладоши — не по разнарядке, от души. Ярвинен смотрит на девушку.
— Я хотел спросить… В Советском Союзе до сих пор испытывают ненависть к Германии? И к тем странам, которые воевали на стороне Гитлера?
Бовин с тревогой оглядывается на Серова, но тот молчит, молчат и спортсмены. Нестеров, сам не зная почему, вдруг вспомнил эти стихи, начинает негромко читать отрывок из Гейне.
— Ein neues Lied, ein besseres Lied, o Freunde, will ich euch dichten, — и сам переводит. — Новую песню, лучшую песню, друзья мои, я напишу для вас…
Гороховская подается вперед, показывая на блокнот Хильды Брук.
— Запишите там себе… У советских людей нет ненависти к другим народам. Мы ненавидим только нацизм. Только нацизм!..
Глава 5. ОШИБКА МАСКИРОВКИ
Лобстеры медлительно шевелят клешнями, словно монахи возносят молитвы морскому богу. Рядом аквариум с рыбой. Карпы и сазаны, перебирая плавниками, сквозь зеленоватое стекло наблюдают за сухопутными чудовищами. Слышен стук ножей и вилок, на террасе играет оркестр.
Перед Мезенцевой на белоснежной скатерти бокал белого вина, соус, мисочка с лимонной водой для ополаскивания пальцев. Перед Шилле стакан виски со льдом.
— O! Manific! Великолепно… Я мечтала об этом два года, — Глафира с наслаждением разломила лобстера, наклонилась, чтобы высосать сок из клешни. — Мы здесь живем в нищете и убожестве, господин Крамп… В нищете и убожестве.
Шилле любитель маскировки — в этот раз надел парик, золотые очечки с круглыми стеклами, приклеил пшеничные усы и, кажется, засунул за щеки вату, чтобы выглядеть полнее. Поэтому не ест, а только глотает виски.
— Много русских осталось в Хельсинки после войны?
Мезенцева до дна выпила бокал вина, сделала знак официанту «повторить».
— Хватает…
