видел выписку о его смерти, когда искал тебя по лагерям, в сорок пятом году…
Мария поднялась, плотнее прикрыла дверь в комнату сына.
— Мне страшно, Матиас. Я закрываю глаза и вижу тюрьму. Допросы, камеру. То утро, когда выводили людей… Шилле стоял во дворе. Старики падали, Кравец бил их рукояткой пистолета… Там были женщины, старухи, дети.
Саволайнен обнял Марию, поцеловал ее легкие светлые волосы.
— Милая, я с тобой. Я люблю тебя… Все плохое осталось в прошлом. Нужно забыть.
— Нет, забывать нельзя! — проговорила она с внезапным, не свойственным ей ожесточением. — Пока он жив, я буду думать обо всех тех людях, которых он убил. Пока он жив, мы все в опасности — ты, я, Алекси!
Матиас потрясенно замолчал. А если это правда, и жена не ошиблась?
— Хорошо. Я попробую навести справки. Попрошу редакцию сделать запрос…
Тревога, вдруг охватившая его, заставила подойти к шкафу и достать высоко спрятанную обувную коробку.
— Здесь лежит пистолет. Просто, чтобы ты знала.
Матиас открыл коробку. Мария подошла, взяла и осмотрела пистолет привычно и деловито. Саволайнен невольно подумал, как мало знает о женщине, которая живет с ним бок о бок столько лет.
Они почти не говорили о лагере, она никогда не вспоминала тюрьму, хотя он догадывался, какой ад ей пришлось пережить.
— Я купила билеты на футбол и конные соревнования, — голос Марии снова звучал привычно, немного устало. — Но мне уже не хочется никуда идти. Не оставляй меня одну, прошу тебя…
Саволайнен порывисто обнял жену. Она уткнулась лбом в его плечо.
— Поскорей бы кончилась эта Олимпиада!
* * *
— Показатели в норме.
Нестеров, голый по пояс, сидя на стуле, ощущал прикосновение к коже теплых женских рук и холодного кружка стетоскопа. Глубоко вдыхал, задерживал дыхание. Наконец врач отложила стетоскоп, раскрыла свою тетрадку для записей. Неодобрительно покосилась на кипятильник в стакане, на банку кильки в томате, прикрытую льняной салфеткой.
Евдокия Платоновна — крашеная брюнетка лет сорока восьми, с красивым, но каким-то застывшим, всегда непроницаемым лицом. Видимо, строгая манера и категоричность выработались в ней от долгой работы в мужском коллективе, где в ходу и насмешки, и соленые шуточки.
— Показатели в норме. Одевайтесь.
Нестеров натянул майку, освободил место Саксонову. Коля, садясь на стул, украдкой заглянул в тетрадь докторши Гусевой.
— Хоть сейчас жениться, Лёша!
Чемпион-пятиборец Дечин, который у окна разминал плечи немолодому уже спортсмену Андрееву, высказал мнение:
— Вот отстреляется на медаль, тогда и женим. — Подмигнул Нестерову: — Девок-то много, в очередь стоят. Хоть за валюту продавай!
Гусева пристально, с научным интересом посмотрела на Алексея.
— А вы что, не женаты, товарищ Нестеров?
Он улыбнулся.
— Да уже почти женат. Подали заявление перед самыми играми…
Саксонов обернулся.
— Да ну? Долго ты держался, Лёша, а все равно приплыл!
— На свадьбу приглашай! — пробасил Андреев. — Так не отделаешься!
Гусева жестом приказала Саксонову молчать, стянула его руку манжетой аппарата для измерения давления.
В комнату без стука зашел инструктор Бовин с какими-то бумагами.
— Товарищи, важное объявление! — Бовин принюхался. — А чем у вас так пахнет?
— Скипидар! — Дечин плеснул из бутылочки на руки, растер, снова взялся за плечи Андреева. — Самое лучшее средство — мышцы разогреть. А то у этих западников кремы всякие — химия!
Андреев как бы в оправдание указал на врачиху.
— Вот и Евдокия Платоновна одобряет!
Не удостаивая ни Дечина, ни Адреева взглядом, Гусева проронила:
— Медицина признает народные средства, но только как дополнение к научным методам лечения и профилактики.
Дечин посетовал:
— Строгая женщина Евдокия Платоновна. Живем как в пионерском лагере. В шесть — подъем, в десять — отбой. Свет вырубает, и все, не поспоришь…
— Вот и не надо спорить! — одобрил Бовин. — Товарищи, важное объявление! Сегодня после ужина в «красном уголке» пройдет встреча с финскими журналистами. Будьте осторожны! Все ваши ответы могут быть использованы в целях капиталистической пропаганды…
Инструктор замолчал на полуслове, глядя под стол. Нагнулся, ногой придвинул к себе пластмассовое мусорное ведро и двумя пальцами достал «улику» — стеклянную бутылочку из-под кока-колы. Демонстрируя находку, он оглядел спортсменов с возмущением и укоризной.
— Товарищи, вас же предупреждали! Неизвестные напитки употреблять запрещено!
Саксонов попытался отшутиться — он, дежурный по комнате, забыл вынести ведро к общему мусорному баку.
— Да разве мы употребляли? В ихней кока-коле даже градуса нет. Что пил — что на баяне играл…
Бовин повысил голос.
— Вам все шуточки, а тут серьезное дело! В субботу еще экскурсия на стадион! Учтите, за самовольную отлучку будем серьезно наказывать…
— Попросите их еще в комнате прибрать, — добавила Гусева. — Гантели, сумки на проходе. Нарушена пожарная безопасность.
Она показала на кипятильник.
Нестеров, убирая свою сумку под кровать, случайно увидел раскрытый чемодан Саксонова. В нем лежали пачки спичечных этикеток и коробков.
Алексей натянул через голову олимпийку и вышел в коридор.
* * *
Серов в своей комнате, напоминавшей кабинет, сидя за столом, заполнял какие-то бумаги.
— Алексей Петрович, вот хорошо, что зашли. Есть новости по нашей даме с крысами.
Он запер дверь, показал Алексею отпечатанную на машинке выписку.
— Глафира Мезенцева, эмигрантка, из семьи богатых фабрикантов. После Кронштадтского мятежа бежала по льду в Финляндию. Имеет связи с белоэмигрантским подпольем, жила в Берлине, в Париже. По некоторым сведениям, во время войны служила переводчицей в одной из тюрем Гестапо… Вернулась в Финляндию пять лет назад.
Алексей пробежал глазами справку.
— Наверняка остались родственники в СССР.
— Проверяем, — кивнул Серов. — Кстати, вы знали, что жена Саволайнена — тоже русская?
