остальными биографиями: его жизнь после 1917-го смешивается с общественной жизнью и становится «частью истории». С другой стороны, как говорит Хаупт, нельзя не учитывать, что эти биографии были написаны в конце двадцатых годов: поэтому в них есть существенные лакуны, умалчивание и спешка. Предсмертная спешка, добавим.
У древних греков был один достойный уважения обычай: тем, кто сгорел, кого поглотили кратеры вулканов, тем, кто погиб в лаве, тем, кого растерзали дикие звери или сожрали акулы, тем, кого расклевали стервятники в пустыне, устанавливали на их родине так называемые кенотафы, надгробные памятники, «пустые гробницы», потому что тело — это огонь, вода или земля, а душа — альфа и омега, ей надо возвести святилище.
После Рождества 1885 года Второй императорский кавалерийский эскадрон остановился на западном берегу Днепра, чтобы отдохнуть и отпраздновать Богоявление. Князь Вяземский — в чине кавалерийского полковника! — достал из ледяной воды Христово знамение в виде серебряного креста; до этого солдаты взорвали толстый ледяной панцирь динамитом, длиной метров двадцать; вода была стального цвета. Молодой князь Вяземский не позволил, чтобы ему завязали веревку вокруг пояса. Он перекрестился и посмотрел своими голубыми глазами в ясное зимнее небо, потом прыгнул в воду. Его выход из ледяных водоворотов был отмечен салютом из винтовок, а потом хлопками шампанских пробок в импровизированной офицерской столовой, размещенной в здании начальной школы. Солдаты тоже получили свое праздничное угощение: по семьсот граммов русского коньяка — личный подарок князя Вяземского Второму кавалерийскому эскадрону. Пили до раннего вечера, а праздновать начали сразу после богослужения, совершившегося в сельской церкви. Только Давид Абрамович не присутствовал на службе Божией. Говорят, в это время он читал Талмуд, лежа в теплых яслях на конюшне, что мне из-за обилия литературных ассоциаций, представляется сомнительным. Кто-то из солдат заметил его отсутствие и отправился на поиски. Нашли его в хлеву (по другим источникам — на конюшне) с непочатой бутылкой коньяка. Его силой заставили выпить напиток, подаренный от княжеских щедрот, потом его раздели до пояса, чтобы не осквернять униформу, и начали его стегать кнутом. Потом его, потерявшего сознание, привязали к коню и отволокли к Днепру. То место, где был разбит лед, уже схватилось тонкой коркой. Его толкнули в ледяную воду, держа за обвязанные вокруг пояса вожжи, чтобы не утонул. Когда его, наконец, вытащили из воды, посиневшего и полумертвого, то влили в рот остаток коньяка и, держа серебряный крест надо лбом, хором запели Плод чрева Твоего. В сумерках его с высокой температурой перенесли из конюшни к сельскому «учителю» по имени Соломон Меламуд. Раны на спине несчастного рядового мазала рыбьим жиром шестнадцатилетняя дочь Меламуда: до того, как отправиться за своим отрядом, который еще утром поспешил на подавление какого-то восстания, Давид Абрамович, все еще в лихорадке, поклялся ей, что вернется. Обещание он сдержал. От этой романтической встречи, в аутентичности которой, похоже, нет причин сомневаться, родится Борис Давидович, который войдет в историю под именем Новский. Б.Д. Новский.
В Полицейских архивах Охранного отделения записаны три года рождения: 1891, 1893, 1896. Это не только из-за поддельных документов, которыми пользовались революционеры; несколько монеток писарю или попу, и дело было сделано: это, скорее, еще одно доказательство коррумпированности чиновничества.
В четыре года он уже умел читать и писать; в девять отец взял его с собой в трактир Саратов, рядом с еврейским рынком, где за столом в углу, рядом с фарфоровой плевательницей, он занимался своим ремеслом стряпчего. Сюда заглядывали и отставные царские солдаты, с рыжими огненными бородами и глубокими изможденными глазами, и еврейские торговцы-выкресты из ближних бакалейных лавок, в длинных засаленных лапсердаках и с русскими именами, не вязавшимися с их семитской походкой (три тысячи лет рабства и долгая традиция погромов выработали походку, усовершенствованную в гетто). Маленький Борис Давидович переписывал их ходатайства, потому что уже был грамотнее своего отца. По вечерам, говорят, мать, напевая, читала ему псалмы. В десять лет один старый управляющий имением рассказывает ему о крестьянском восстании 1846 года, тягостную историю, в которой кнут, сабля и виселица играют роль вершителя справедливости и несправедливости. В тринадцать, под влиянием Соловьевского Антихриста убегает из дому, но в сопровождении полиции его возвращают с какой-то далекой станции. Здесь все резко и необъяснимо прерывается: мы обнаруживаем его на базаре, где он продает пустые бутылки по две копейки за штуку, потом предлагает контрабандный табак, спички и лимоны. Известно, что в это время его отец попал под губительное влияние нигилистов и довел семью до крайности. (Некоторые утверждают, что этому способствовал туберкулез, усматривая, наверное, в болезни симптомы некоего коварного, физиологического нигилизма).
В четырнадцать лет он ученик в кошерной мясной лавке, спустя год мы обнаруживаем его моющим посуду и чистящим самовары в том самом трактире, где он когда-то переписывал ходатайства, в шестнадцать — в арсенале в Павловграде, где он работает на сортировке снарядов; в семнадцать — в Риге, докером, во время забастовки он читает Леонида Андреева и Шеллер-Михайлова. В том же году мы обнаруживаем его на картонажной фабрике Теодор Кибель, где он работает за поденную плату в пять копеек.
В его биографии нет недостатка в сведениях, а то, что смущает, это их хронология (которую еще больше запутывают фальшивые имена и головокружительная смена мест пребывания). В феврале 1913 г. мы обнаруживаем его в Баку, он помощник кочегара на локомотиве; в сентябре того же года он один из зачинщиков забастовки на обойной фабрике в Иваново-Вознесенске; в октябре — один из организаторов уличных протестов в Петрограде. Вполне достаточно и деталей: как конная полиция разгоняет демонстрантов саблями и черными кожаными плетками, юнкерским вариантом кнута. Борису Давидовичу, в ту пору известному под именем Безработный, удается скрыться через черный ход публичного дома на улице Долгоруковской; в течение нескольких месяцев он ночует с бездомными в закрытой на ремонт городской бане, затем ему удается вступить в контакт с некоей террористической группой бомбистов, готовящей покушения; с весны 1914-го под именем сторожа упомянутой бани (Новский) мы обнаруживаем его закованным в ножные кандалы на этапе во Владимирский централ (каторжную тюрьму); больной и с высокой температурой, он бредет по этапу как в тумане; попав в Нарым, где с его исхудавших и натруженных голеней снимают оковы, он сумеет совершить побег в рыбачьей лодке, найденной им без весел, привязанной к берегу; он плыл в лодке по быстрому течению реки, но вскоре понял, что стихия природы, как и человеческая стихия, не подвластна мечтам и проклятиям — его нашли в пяти верстах ниже
