в церкву по воскресеньям. Живем душевно, без скандалов, потому как простым людям скандалы ни к чему. А у вас, у господ, все какие-то романтики… Ветер в голове! А ежели ветер в голове, так оно и под юбкой ветер рано или поздно заведется… Верно говорю?
– Верно или не верно, а ты гляди, чтоб вон из тех дверей никто не шмыгнул.
– Не боись, у меня глаз зоркий. Да и лошаденка, чай, не мертвая, подскажет, ежели кто появится.
Сыщик притворился спящим, чтобы не болтать попусту, а сам наблюдал сквозь ресницы. Два окна в неклюдовском доме так и не погасли до утра. Одинокая свеча моргала в кухне, где Герасим, всхлипывая об утраченных золотых, драил кастрюли и котелки, а в комнате певицы горел целый канделябр. Изредка Жи-Жи раздвигала шторы и, опираясь на подоконник, вглядывалась в восточный горизонт – не проклюнулся ли первый луч солнца.
Ровно в пять утра дождь кончился, от реки поползла легкая дымка, а через четверть часа улицу укутал туман. Мармеладов засмотрелся на его причудливые изгибы и чуть не упустил гонца. Мелькнуло рыжее пятнышко в молочно-белой пелене. Сын лавочника спрыгнул с крыльца и припустил вниз по улице, приглаживая на бегу непослушные вихры.
– Просыпайся, зоркий глаз! – сыщик похлопал извозчика по плечу. – Ехать пора.
– Да я и не сплю, – всхрапнул живейный, натягивая вожжи. – Куды прикажешь.
– За мальчишкой поезжай, неспешно, чтоб не спугнуть. Проследим за ним издали.
– Вот что, барин, – насупился кучер, – ежели ты удумал ребенка забижать, то я в энтом не помощник.
– Да не то! – открестился сыщик. – Я конвертик у него в руке углядел. Записку несет малец.
– От твоей изменщицы? Чего же сразу не сказал. Догоним постреленка, не сумлевайся. Хоть он и резвый, да мы-то порезвее!
Уже через пару кварталов гонец перешел на шаг, тяжело дыша и отфыркиваясь, а у Николаевского моста остановился, согнувшись пополам.
– Подвезти? – дружелюбно спросил сыщик.
– Ехай мимо, господин хороший! – мальчишка шарахнулся и перебежал на другую сторону улицы.
– Дикой, – хмыкнул кучер. – Не журись, барин. К таким подход нужон. Доверься мне, разузнаем все про письмецо.
Извозчик подождал, пока посланец доковыляет до середины моста, нагнал его и поехал рядом, цокая языком.
– Ишь, какой ты, Данилка, пужливый.
– А может я не Данилка, – набычился тот, прижимаясь спиной к перилам.
– Как же, не Данилка! У нас в округе таких, рыжих, отродясь не водилось. Токмо ты да батька твой, Федор Фролыч. Нешто я лавочника не знаю, – повернулся он к Мармеладову. – Знаю, почитай, уж сорок лет. Завсегда к нему в лавку подгулявших отвожу, кому водочки не хватило. Садись, малец, не боись. Не желаешь в коляску, так ко мне залезай, на козелки.
Данилка уселся рядом с кучером, однако нет-нет, да и оглядывался на сыщика. Тот делал вид, что не замечает этого, смотрел в сторону и тяжело вздыхал.
– Чего это он? – шепнул мальчишка.
– Мается, – объяснил извозчик. – Баба у него гулящая.
– Зачем же он с такой связался? – округлил глаза Данилка.
– А ты что ж, малец, думаешь, любовь – энто завсегда праздник? Нет, бывает, конечно, кому свезло. А бывает, что горюшка нахлебаешься… Есть такая злая любовь, как сука бродячая. Вроде сама подползает, чтоб накормили али погладили, а стоит руку к ней протянуть – зубами тяпнет. Хоть ты с костью к ней, значится, хоть с лаской – тяпнет. Вот так оно бывает.
– Нешто прибить ее нельзя? – насупился парнишка.
– Кого? – переспросил возница.
– Так суку же. Чтоб не кусалась.
– Можно и прибить, да не у каждого рука подымется. Особливо ежели и впрямь полюбишь…
– Суку? – не понял Данилка.
– Бабу! – извозчик покосился на Мармеладова. – Жалко мне его. Невмоготу жить, ежели подозреваешь, что жёнка с полюбовником спуталась. Энтот барин ночами не спит. До утра паскудницу выслеживал, да не поймал. Увидел письмецо у тебя в руках и думает, что изменщица его написала и через тебя задумала передать.
– А, так это не то, – гонец обернулся к сыщику, но заробел и прошептал на ухо кучеру, – Письмо мне дала певица французская. У ей мужа нет и никогда не было, а кухажоров разных – пруд пруди.
– Кухажоры? Ты хоть знаешь, кто энто такие?
– Видать те, кто на кухне жрут.
Извозчик захохотал, тряся бородой.
– Эх, некумека! Рано тебе еще про такое знать. Подрасти сперва, – он приобнял надувшегося мальчишку и стал увещевать, тыча пальцем в стонущего седока.
– Ежели энто не от евойной женки письмецо, так и дал бы ты барину на конвекрт глянуть. Мабуть и успокоится чуток.
– Да как он поймет? – опешил мальчишка. – Письмо-жеть запечатанное.
– Адрес-то на ём имеется?
– Нету.
– А куды ж ты его везешь?
– В офицерское собрание. Там караульные мене уже козыряют, а я говорю, как велено: “Для енерала Ртищева от известной ему овцобы”. Караульный зовет абьютанта, передает конверт со словами: “Отдать в собственныя руки!” Абьютант щелкает каблуками и уходит за ворота. Так обычно и происходит.
– И что же, часто ты таскаешь энти депеши?
– Да уж сбился со счета, – Данилка рыжей молнией спрыгнул с облучка. – Спасибо, дядько, дальше мне пешком сподручнее, через канаву.
Мармеладов вздрогнул, глядя на хлипкий мост, и поспешно отвернулся. Кучер истолковал его реакцию по-своему.
– Слыхал, барин? Ежели твоя зазноба – певичка, то, выходит, она с генералом спуталась. Така вот заковыка, – он снял картуз и поскреб лысину. – Куды дальше-то?
– В “Знаменскую”. Да не спеши особо, подремлю еще чуток.
Сыщик закрыл глаза, чтобы не видеть улиц, по которым проезжала коляска, не заглядывать в беззубые рты проходных дворов, но это не помогло. Он узнавал каждый поворот – по крикам торговцев, по скрежету жестяных вывесок, по свисту ветра в подворотнях. Проклятый город вползал к нему под кожу, вздыбливая волосы на затылке.
Петербург снова заполонил все его мысли.
IX
Игнатьев заправил салфетку за воротник, срезал верхушку яйца, сваренного “в мешочек”, и только потом ответил
