Похлебку из диких кореньев с постным лопухом?
Я лезу в карман, щупаю что-то клейкое, мягкое, завернутое в мокрую тряпицу. Это лепешка, маленькая, кукурузная лепешка, мой обед… А до обеда еще далеко, часа два еще, но мне и самому уже хочется кушать.
Я разворачиваю тряпицу и делю лепешку пополам. Она вся промокла, липнет к пальцам, желтые, самшитовые крошки сыплются на землю.
Мы кушаем, молча, тесно прижавшись друг к другу, сосредоточенные, серьезные. Удовольствие наше длится недолго. Много ли счастья в небольшой кукурузной лепешке?
— Ну, как, наелась? — спрашиваю девочку.
Она не отвечает, только еще ближе придвигается ко мне. У нее худенькие, остренькие плечики, прилипшее к телу, мокрое платьице еще больше выделяет худобу.
— Конечно, нет… — сам отвечаю за нее.
Она поворачивает ко мне личико, бледное, с синеватым отливом, как у капли воды…
— Сегодня я видела у Сеттара целый узелок настоящего пшеничного хлеба. Он, наверное, сидит сейчас под каким-нибудь деревом и кушает. Он всегда, когда ему хочется кушать, уходит за деревья… Я его не люблю.
Сеттар тоже пасет коз. Его родители живут неплохо, кушают пшеничный хлеб, имеют десять штук дойных коз. А мы имеем только одну козу. А есть такие, что совсем не имеют коз… А сколько людей, не имеющих совсем что кушать… Война, разруха, Врангель — все это, как трутень, сожрало наше добро…
Так думаю я словами, часто слышанными от взрослых.
— Вот и дождь прошел, — говорю я, чтобы чем-нибудь отогнать молчание.
— Как хорошо! — Гюлизар радостно оглядывает лес, небо. — Пойдем, поищем коз.
Она вскакивает и выбегает на тропинку. Дождь и в самом деле прошел. Весь зеленый, омытый вешним дождем лес блестит, как детская, вызванная счастливым смехом, слеза. Дождь теперь сыплет где-то далеко за деревней.
— Пойдем, — повторяет Гюлизар.
Она стоит на тропинке, маленькая, мокрая, тихо улыбается и смотрит на меня. Я накидываю на ее плечики свой замусоленный пиджачок и мы двигаемся в лес, на поиски коз.
Весна… Буйная весна тысяча девятьсот двадцать первого года. Точно и природа, как люди, сбросила накануне с себя вековые оковы, дала простор своим бунтующим силам. Кругом, куда ни оглянись, зелень затопила землю, дикие, проторенные годами стежки заросли лесной повиликой, ручьи затерялись в густой чащобе трав.
Мы идем по узкой тропинке — она впереди, я за ней. Мокрая трава скользит по ее платьицу, роняет на тропку дождевые капли и квелые лепестки. Босые, загорелые ножки наступают на эти лепестки, на лужи, на глину, глина звучно хлюпает, а тропинка все змеится, пересекает ручьи, лужайки, ведет нивесть куда в горы.
Вдруг босые ножки перед моими глазами останавливаются, мы замираем. За большим деревом что-то шуршит, двигается. «Козы!» — обрадованно думаем мы, но нет: это идет Сеттар, небольшой, круглолицый паренек. Он нас не замечает, сосредоточенно жует большой кусок хлеба. Лицо его выражает блаженство, глаза сыто блестят, он осторожно переставляет ноги.
— Ты наших коз не видел? — громко кричу ему.
Он испуганно подымает голову и быстро прячет хлеб в карман.
— Две козы — одна серая, другая рыжая, — поясняет Гюлизар.
— Нужны мне ваши паршивые козы, — осмелев, бросает Сеттар.
— Ну и чорт с тобой, — вызывающе отвечаю я, выступая вперед.
Мы с ним давнишние враги, я и сейчас готов схватиться с ним, тем более, что здесь Гюлизар. В это время где-то за лесом долго-долго гремит гром, словно покатили пустую, ветхую арбу с высокой горы. Гюлизар громко вскрикивает и, стремглав, бежит по тропинке. Я бросаюсь за ней изо всех ног, охваченный непонятной тревогой.
— Никуда наши козы не уйдут, ты не плачь, — кричу ей вслед, но она не слышит, все бежит вперед, стремительная, легкая.
Мы уже в большом, темном лесу, тропинка вьется между голыми стволами древних буков, делает немыслимые петли. Гюлизар то и дело мелькает за деревьями, потом надолго исчезает. На ней уже не черное, старое платьице, а что-то голубое, блестящее.
— Одна коза серая, другая — рыжая, — кричу ей вдогонку, — как тебе не стыдно, ты же депутатка, а плачешь, как девочка…
У меня уже болят ноги, все тело ноет, я чувствую, что мне никогда не догнать эту быструю девочку. Потом приходит это чувство усталости, желание расправить грудь, вздохнуть хорошенько и лечь тут же под буком и уснуть. Я останавливаюсь, разбитый и, отчаявшись, машу ей рукой. Рука ударяется о дерево, огромный бук несколько секунд пьяно качается, потом со звоном, как-будто он хрустальный, падает и рассыпается. Кто-то нежно кладет на мою горячую голову руку, я, превозмогая страшное желание уснуть, раздвигаю веки и удивленно оглядываюсь.
Сумерки клубятся и тают, в окно глядится серое, затянутое облаками, небо, на легких гардинах летают серые, нашитые кружевницей, горлицы. Кто-то машет над моей головой чем-то разноцветным, пахнущим полевыми цветами. Я боюсь встретиться взглядом с застывшими на моем лице, выжидающими, хищными глазами серой птицы, но любопытство берет свое: я медленно поворачиваю голову.
Я вижу черные завитушки волос над смуглой шеей, нежную мочку уха, узкий точеный подбородок и глаза, усталые, печальные глаза с большими черными зрачками, затянутыми рыжеватой поволокой.
— Милый, тебе лучше? — спрашивают эти глаза.
В них страдание сменяется надеждой, они излучают неистребимую веру в жизнь и большую любовь.
— Милая, славная… — шепчу я.
Она одной рукой гладит мою голову, а другой машет цветистым, прозрачным веером.
— Ты разбил склянку с лекарством, — тихо говорит она, — вспоминал коз — помнишь? — серую и рыжую… Ты бредил нашим детством.
В комнате пахнет розами и чем-то свежим, весенним, как-будто окна распахнуты на цветущую лесную поляну, на Шареке. Сердце сладко замирает, я жду, что вот-вот зашумит лес, закачает ветвями огромная дикая груша, а из-за орешника выскочит легкая, худая девочка в стареньком, черном платьице.
Но она сидит здесь, рядом, уже большая, стройная, но попрежнему милая и нежная. В массивном гардеробе висит ее жакетка со значком «Г. Т. О.» на левой стороне груди. Рядом с этим значком приколот другой — яркий, но скромный депутатский значок.
— Спи, — говорит она, — тебе сон помогает. Доктор так сказал.
Я пытаюсь улыбнуться и закрываю глаза. С гардины слетает горлица и садится у изголовья. Я слышу тихий шелест ее легких крыльев.
Исмаил Салет
Крымский народный кедай (певец)
СТИХИ
РОДИНА
У нас виноградники есть и сады,
Чудесные дачи у светлой воды,
Довольство за честные наши труды, —
Как родина наша прекрасна.
Есть горы у нас и луга, и поля,
Везде плодородна родная земля,
Над нею
