Отъезд был назначен на двенадцать часов дня.Задолго до этого времени все заключенные высыпали во двор, все сторожастолпились у ворот. Упомянутые должностные лица надели парадную форму, да изаключенные принарядились кто как мог. Кой-где даже были вывешены флаги, адетям повязали бантики из обрывков лент. Сам мистер Доррит в ожиданииторжественной минуты держался с достоинством, но без чопорности. Больше всегоего беспокоило поведение брата.
— Дорогой Фредерик, — сказал он. — Обопрись намою руку, когда мы будем проходить по двору мимо наших друзей. Мне кажется,будет весьма уместно, если мы с тобой выйдем отсюда рука об руку, дорогойФредерик.
— А? — откликнулся Фредерик. — Да, да, да, да.
— И потом, дорогой Фредерик, — ты уж извини,пожалуйста, но если б ты мог, не слишком насилуя себя, сделать свои манерынемножко более светскими…
— Уильям, Уильям, — сказал тот, качая головой,— уж этого ты с меня не спрашивай. Ты это умеешь, а я нет. Забыл, все забыл.
— Но, друг мой, — возразил Уильям, — вотименно поэтому и необходимо, чтоб ты теперь подтянулся. Надо понемногувспоминать то, что ты забыл, дорогой Фредерик. Твое положение…
— А? — отозвался Фредерик.
— Твое положение, дорогой Фредерик.
— Мое? — Он оглядел себя со всех сторон, потомподнял глаза на брата, потом испустил глубокий вздох и, наконец, воскликнул: —А, ну конечно! Да, да, да, да.
— Ты достиг прекрасного положения, дорогойФредерик. Ты достиг превосходного положения в качестве моего брата. И, знаятвою природную добросовестность, дорогой Фредерик, я не сомневаюсь, что тыпостараешься оказаться на высоте этого положения, быть достойным его. Не простодостойным, но достойным во всех отношениях.
— Уильям, — жалобно вздыхая, отвечал тот. — Ядля тебя готов сделать все, что в моих силах. Но только сил у меня немного, тыоб этом не забывай, брат. Ну чего бы, например, ты от меня хотел сегодня?Скажи, брат, скажи мне прямо, прошу тебя.
— Нет, нет, ничего, дорогой мой Фредерик. Не стоиттебе ради меня приневоливать свою добрую душу.
— Что ты, Уильям! — возразил тот. — Моя душатолько радуется, если я могу сделать что-нибудь приятное тебе.
Уильям провел рукой по глазам и пробормоталтоном растроганного владыки:
— Благослови тебя бог за твою преданность,голубчик! — После чего произнес вслух: — Хорошо, дорогой Фредерик, тогда япопрошу тебя: когда мы будем выходить вместе, постарайся показать, что ты небезучастен к этому событию, что ты думаешь о нем…
— А что я должен о нем думать, подскажи мне, —смиренно попросил брат.
— Ну, дорогой Фредерик, как же тутподсказывать! Я могу только поделиться с тобой теми мыслями, которые менясамого волнуют в час расставанья с этими добрыми людьми.
— Вот, вот! — воскликнул брат. — Именно этомне и нужно.
— Видишь ли, дорогой Фредерик, меня особенноволнует одна мысль, в которой находят отражение многие чувства, но прежде всегочувство глубокого сострадания: что с ними станется без меня — вот о чем ядумаю.
— Верно, верно, — сказал брат. — Да, да, да,да. И я буду думать о том же: что с ними станется без моего брата! Бедные! Чтос ними станется без него!
Как только пробило двенадцать, мистеру Дорритудоложили, что карета уже у ворот, и братья под руку спустились вниз. За ними,тоже под руку, выступали Эдвард Доррит, эсквайр (в прошлом Тип), и его сестраФанни; арьергард составляли мистер Плорниш и Мэгги, нагруженные узлами икорзинами — на них была возложена перевозка того, что стоило перевозить.
На дворе уже собралась целая толпа заключенныхвместе с тюремными сторожами. Среди толпы были мистер Панкс и мистер Рэгг,пришедшие поглядеть апофеоз, который должен был завершить их труды. Среди толпыбыл Юный Джон, сочинявший себе новую эпитафию по случаю кончины от разрывасердца. Среди толпы был Патриарх Кэсби, сиявший такой благостной кротостью, чтонаиболее восторженные из пансионеров спешили горячо пожать ему руку, а их женыи дочери ловили эту руку и целовали, нимало не сомневаясь, что он-то и естьглавный виновник счастливого события. Среди толпы были и все те, кого можнобыло ожидать здесь встретить. Среди толпы был тот пансионер, которого постоянномучило подозрение относительно мифической субсидии, будто бы присваиваемойсмотрителем тюрьмы; он нынче в пять часов утра встал, чтобы переписать набелодокумент, заключавший в себе пространное и совершенно невразумительноеизложение обстоятельств дела, каковой документ, будучи передан при посредствемистера Доррита властям, должен был произвести эффект разорвавшейся бомбы иповлечь к немедленной отставке смотрителя. Среди толпы был неисправный должник,который, казалось, только о том и думал, как бы наделать долгов, но ему неменьших трудов стоило попасть в тюрьму, чем другим выбраться из нее, и еговсякий раз торопились освободить с любезностями и извинениями; тогда как другойнеисправный должник, его сосед — жалкий маленький замухрышка-торговец,умученный бесплодными стараниями не делать долгов, — должен был кровью изойти,покуда получит свободу, выслушав при этом немало упреков и суровыхпредупреждений. Среди толпы был человек, обремененный детьми и заботами, чьебанкротство удивило всех; и рядом с ним другой, бездетный и с большимисредствами, чье банкротство никого не удивило. Были там люди, которые завтра должныбыли выйти из тюрьмы, но как-то все задерживались; и были такие, которые тольковчера очутились в тюрьме, однако негодовали и роптали на несправедливостьсудьбы больше тюремных старожилов. Были люди, готовые из низменных побужденийкланяться и лебезить перед разбогатевшим собратом и его семьей; и были другие,поступавшие точно так же, но лишь потому, что яркое солнце чужой удачи слепилоим глаза, привыкшие к тюремному мраку. Были многие, на чьи шиллинги он в своевремя ел и пил; но никто не пытался фамильярничать с ним теперь, пользуясь этимобстоятельством. Казалось даже, что птицы, запертые в клетке, робеют при видетой, перед которой дверца вдруг так широко распахнулась, и жмутся к прутьям,чтобы не мешать этому триумфальному шествию к свободе.
