Они захватили с собой штук сорок яиц, масло, сметану, мед. Все это было хорошо упаковано, не разбилось, не разлилось, и мороз не добрался. В зимовье нашлись сода, мука, свиное сало большими пластами (Хрисанф Мефодьевич после проминки по тайге любил есть сало с хлебом и чесноком), сухие дрожжи. И вот Даша, улыбчивая и румяная, уже снимала с черной лоснящейся сковороды блин за блином, укладывала желтые, масляные кружки горкой на вторую, большую и глубокую, сковороду. Михаил носил воду и следил за печкой. Еще до того, как Даша стала заводить блинное тесто, он сбегал к ближним мордушам, выдолбил лунки, достал рыбы и собирался теперь варить уху из щук, окуней и подъязков. Вскоре Михаил и Даша управились и поджидали хозяина.
В сумерках заскрипело, зацокало, и минут через десять появился Хрисанф Мефодьевич верхом на заиндевелом, засосуленном Соловом. Старый мерин в тот раз, когда его гнали волки, показал, на что он еще способен: убегая, не запалился, так же ходил под седлом, тянул розвальни, но стал больше, чем было, озираться и прядать ушами. Запомнилась ему та погоня…
— Это кто тут гостит? — крикнул Савушкин, подъезжая к зимовью. После кражи мехов он всегда теперь громко спрашивал с улицы, видя огонь или дым в избушке. На голос его отозвался Михаил. Старик несказанно обрадовался:
— Здорово, дружок!
— Привет, батяня! Только я тут не один. Я с Дашей…
— И славно, славно! Мне добрые люди в радость, а свои да родные — вдвойне. Где ж она, чего не высовывается из тепла на холод поглядеть на отшельника? Поди, шибко намерзлась здесь?
— Давно оттаяли! Уже тепло в твоем жилище, светло и пахнет вкусно. Разве не чуешь с мороза? Даша блинов напекла — целую гору. А я наварил ухи, — сообщил отцу сын.
— Блинов, говоришь? Да, это у меня невидаль! Блин, конечно, не клин — брюха не расколет. Где блины, тут и мы, где оладьи, тут и ладно. Слышал такие присказки, нет? Мы с твоей маткой оладьи да блины пекли, когда в пекарне в давние годы работали. А здесь я, дружок, ты знаешь, больше жарю да парю, а тесто не завожу, не пеку. Когда есть сухари, о пышках можно не вспоминать. На крепких зубах самый раз сухарем похрустеть! Блины — лакомство праздничное.
— Вот праздник у нас и будет по случаю, значит, знакомства с моей женой, — сказал Михаил.
— Уже и жена, настоящая? — негромко обронил отец. — Не поторопился ли?
— Нет, батя, не спеша к цели двигались. Любовь у нас с Дашей давно, сходимся по согласию. Ты ее, батя, обо всем таком личном не спрашивай. Если что хочешь выведать — меня расспроси. Не обидь ее чем ненароком.
— Да неужто злодей я какой! — встрепенулся Хрисанф Мефодьевич. — Лишь бы вам было любо и мило, а я, как встарь-то водилось, благословлю…
— Удачно сходил? — перевел сын разговор на другое, потому что от отцовской доброты и понимания у Михаила запершило в горле.
— Одного соболишку прижучили с Пегим, да белок семь штук в беличьи капканы попало.
— Это какие ты на стволы деревьев прилаживаешь с приманкой?
— Ну да… Вот так помаленьку и промышляем.
С Соловым управились, под навес завели, попоной покрыли. Остукав о порожек бахилы, прикрякнув, Хрисанф Мефодьевич, шумно втягивая ноздрями воздух, вошел в зимовье.
— Ну, будем знакомы, дочка! — проговорил он с ходу и, еще не разглядев ладом Дашу стемна, захватил ее, точно сноп какой, в раскинутые широкие руки, прижал теплую, мягкую к настуженному шинельному сукну охотничьей куртки. Даша безмолвно стояла, не отнимая лица от груди Хрисанфа Мефодьевича, дышала взволнованным и глубоким дыханием. Наконец медленно отстранясь от него, она трепетно произнесла:
— Спасибо, Хрисанф Мефодьевич! Я вас таким и представляла себе: крепким, таежным и… несердитым.
— Да на что же мне сердиться-то, ласковая? — Он оглядывал свое таежное жилище, видел порядок и прицокивал от удовольствия.
— Ах, захватила меня молодая хозяйка врасплох, как лиса тетерева под снегом! Убежал промышлять с утра — оставил постель комком. Застелила, все складочки выправила! Куда нам, мужикам, со своими граблями против женских-то рук! Спасибо, Даша! И за то благодарствую, что добрым меня посчитала. Так ведь в ком добра нет, в том и правды мало…
Они долго (благо, спешить было некуда) ужинали, ведя душевные разговоры. Пили чаи до пота: было жарко в натопленном зимовье, как в бане. Жар костей не ломил.
А на дворе трещало, мороз наступал, точно медведь, ломал и корежил все на пути. Несдобровать всякому, кого застала такая ночь вдали от жилья. Хрисанф Мефодьевич вспомнил, как он боролся со стужей с темна до рассвета, когда волки угнали Солового. Обессиленный, ночь у костра промаявшись, почти ползком пробирался сквозь чащу, в снегу утопал. Даша от Михаила уже слышала эту историю и, узнавая новые подробности теперь вот со слов своего будущего свекра, лишь головой покачивала да непритворно вздыхала…
Не успели собрать со стола, как Пегий подал настороженный голос. По лаю собаки Хрисанф Мефодьевич определил, что это он на людей, хотя, подумалось, какие ходоки и откуда могли они быть здесь в позднюю, стужную пору. Накинув полушубок на исподнюю рубаху и запахнувшись, он вышел. Вскоре послышались голоса, и в зимовье, под собачий лай, в клубах белого пара, вошли четверо путников. Один из них Хрисанфу Мефодьевичу был знаком, и Савушкин удивленно воскликнул:
— Султанов, ты как оказался здесь?! Проходи… Проходите! Даша, скорей наливай им чай погорячей, понаваристей! В кочерыжку, однако, застыли!
— Поплавок карбюратора отлетел от мороза, — с трудом шевеля губами, сказал Султанов. — В Заовражном моя машина осталась без колеса, теперь у них стужа горло «УАЗу» перехватила! Еле дошли. Познакомься…
Все вошедшие были такие натужно красные, что, казалось, свет керосиновой лампы стал жиже, тускнее, чем носы и щеки этих озябших людей. Ленивыми, скованными движениями снимали с себя одежду, которая сплошь куржавилась инеем. У Султанова стужа еще сильнее выдавила на лоб глаза.
Хрисанф Мефодьевич, с каждым поздоровавшись за руку, представил гостям Дашу
