которую узнать можно лишь познав материнство. – Переедем мы по весне в соседнее село, там трасса рядом, дорога до города, врачей и учебы. Саму меня мама с трудом читать научила, а сестра ее отсюда сбежала еще в молодости. Вот тетка мне и привозила учебников груду. На классе десятом я и забросила, тяжело стало. А сейчас переберемся, пару годков дам малышке обжиться и, может, махнем в город. Учиться понемногу, работать. Всяко лучше, чем тут, в глуши.
Закричала курица, нелепо замахала подрезанными крыльями, стремясь унестись вперед. Они отвлеклись. Смоль засмеялась, а Соня, сдавленно охнув, вскочила с лавки и бросилась вперед – выдирать хвостовые перья с цепких ладошек. Яся молча и неумолимо тянула совершенно неготовую птицу в рот.
Под возмущенный вопль огорченного охотника девушка подхватила ее на руки и вернулась на лавку. Игнорируя громкий рев, тяжело вздохнула, приподнимая край свитера. Плач затих так же быстро, как и начался. Последний раз шмыгнув носом и бросив на мать неодобрительный взгляд, малышка проворно сунулась под свитер и затихла, громко причмокивая. Умиленная этой простотой, Катя тепло улыбнулась.
– И многие похожие планы строят?
– У нас тут из молодежи-то я с Федей, еще три девки и пять парней, остальные дети совсем. Кому что, некоторые тоже подумывают. Да стариков наших жаль, вот и кукуют здесь вместе с ними, пока сами не подряхлеют и не зачахнут. Мы с Федькой договорились – прицеп дров купить можно, да, на худой конец, самим придумать, как везти. В этих топях умирать я не собираюсь. – Рука ласково прошлась по головке ребенка, прорисовывающейся через ткань растянутой кофты. – И дочери такую судьбу не желаю. Да. Заболталась я. У нас издавна приметы и поверья живут. Мама меня с малых лет мудрости учила: в полдень в поле ни ногой, наткнешься на полуденницу. В леса одна не ходи, в тенях вечера или в холоде весны ворочаются сонные лесавки. Голодные они, злые – увидишь деву с серой кожей и желтыми глазами, голоси что есть духу и беги как можно скорее за черту леса. Сюда им дороги нет. Уважительна будь к лесу, тогда его хозяин будет к тебе добр.
Про приметы девушка говорила четко, с расстановкой на каждом выдохе. Так произносили дети заученные назубок стишки. Так рассказывали об основе основ, спроси в ночи – ответят без запинки. Остановившись, Соня задумчиво погрызла уголок нижней губы. Припоминая еще что-то, сама себе кивнула. Видно, все верно перечислила.
И от этой уверенности Смоль стало неловко. Будто это она здесь глупая и наивная, верила в бабаек и несуществующую нечисть. Отчего-то эта вера в голосе такой молодой и, казалось бы, обязанной быть смышленой девушки смущала. Может, Кате это померещилось, и сейчас Соня захихикает? Беспечно махнет рукой и отсмеется от этих присказок. Но та не смеялась. Все гладила и гладила головку Яси, присосавшейся к материнской груди. Сопение ее становилось ровнее и тише, Смоль понизила голос:
– Когда подросла, продолжала в это верить? Может, они говорят это, чтоб детей контролировать? Ну, знаешь, летом в полдень проще всего заработать солнечный удар. В лесу ранней весной замерзнуть, а с наступлением темноты заблудиться. Лешего вспоминают, чтобы к природе любовь привить, научить беречь. Может, каждая из сказок в действительности сказка?
– Понимаю я тебя. Но сама верю. – На мгновение Соня затихла, размышляя, продолжать говорить или нет, но, увидев в глазах Кати живой интерес вместо неприкрытой насмешки, продолжила: – Как не верить, если хозяина леса я своими глазами видела? Мне тринадцать в то лето минуло, пошла в лес за земляникой. Матери соврала, что с девочками пойду, да только в те дни мои подружки-близняшки заболели, мать их не пустила. Я одна и решилась. Там недолго до песчаника топать, считай, утром лукошки пустые подхватишь, а к обеду с целыми возвращаешься. Мама чай заварит земляничный и варенья наварит. Такого, что слюни от одного запаха по бороде текут. Да и хвалила меня она за каждую добытую ягодку, а я на похвалу ох какая падкая была… На полпути заметила зайца – лапа в расколотом пне застряла – сырой, щепки везде валяются, как сейчас помню этот пенек, поросший мхом. И что, вот спрашивается, куда не надо прыгал, как угораздило? Ох и орал же он, как детки в колыбельках плачут, ну я за эту корягу и взялась, не смогла пройти, выходит. А у того бока от страха ходуном ходили, лапа распухла, и я сижу с красным носом, чуть не выворачивает от рыданий. Жалко зайку было. Ну, я обратно до дома бегом, с ножом вернулась. Долго ковырялась, пока лапу освободила. Он кубарем катился. Отряхнулся так смешно, похромал пару метров и ка-а-ак припустит. Ни намека на хромоту, будто второе дыхание открылось. Я встала, осмотрелась, ноги от страха к земле примерзли. Смеркается уже. Бегом домой, а тропинку видно все меньше и меньше. Сама не поняла, когда не туда свернула. Ночью лес страшный, как живой. Тогда-то я дедушку лешего и увидела. Домой меня вывел.
Под чарующий тягучий голос Смоль показалось, будто она была рядом с той маленькой испуганной девочкой, предпочитающей спасение дурного зайца спелой землянике. И когда лапа была освобождена, и когда дорога спряталась. Волнение и любопытство погнали сердце вскачь, внутри заворочался комок, которому Катя не могла дать определения.
– Как ты его увидела? Может, это просто зверье рядом суетилось, а ты интуитивно дорогу нашла? Почему на лесавок не подумала?
– Потому что лесавки всего-то мертвые голодные девки, их дочерями лешего считать принято. На людей они похожи. Страшных очень, но людей. А то… – Соня снова замолчала. Уснула на груди малышка, и девушка аккуратно достала ее из-под свитера, укладывая и покачивая на руках. Слова шли медленно, тягуче, будто она старательно подбирала подходящие, а те не спешили скользить на ум. – Я словами передать не могу. Теплом дневным дохнуло, а потом раздались шаги. Не человеческие и не звериные. Земля от них дрожала, ломались деревья. Будто рядом великан идет. Среди сосновых ветвей я увидела глаза. Большие, переливающиеся золотом. Мы долго смотрели друг на друга, я думала, с ума сойду от ужаса. Пока мне не было велено идти – голос скрипучий, как дерево на ветру, представляешь, прямо в голове. И я пошла. К рассвету я увидела огни керосиновых ламп и услышала крики деревенских. Ох и рыдала тогда мама. По морде мокрой кухонной тряпкой лупцевала и плакала. Выходит, леший мне жизнь спас, кто же, если не он, это мог быть?
– Бывали еще такие случаи? – Переходя на шепот, Смоль сдвинулась так, чтобы ее
