тех пор, пока не проснется. Но стоит наступить активному состоянию, и грызун сразу начинает болеть. Такую особенность живого организма надо использовать для решения нашей общей проблемы продления жизни человека.
— Все действительно так, — Иван Андреевич согласно кивал. — Все это хорошо известно. И все же — маловато...
— Я упорно ищу средство, которое отодвинуло бы время старческих изменений в центральной нервной системе, — все более оживлялся Уоткинс и глядел уже мимо Петракова на отвернувшегося Гровса. — Найти такое средство — значит отсрочить увядание всего организма, отодвинуть наступление смерти. Как вы смотрите в связи с этим на гипотермию? Жаль, недооценивают в научных кругах это направление. Но я веду исследования и по этому пути. Посредством гипотермии можно изменять состояние центральной нервной системы за счет разницы в температурных коэффициентах различных биохимических и физиологических процессов...
— Послушайте, господин Уоткинс! — поморщился Гровс. — Неужели не будет другого времени для такого разговора?
По тому, как Уоткинс съежился, замолк, было видно: недовольство Гровса немало значит.
— Извините, пожалуйста, — пробормотал Уоткинс.
— Чего там... извините. Мы пригласили господина Петраков‑ва завтракать, а не на симпозиум. Вот и пойдемте завтракать.
Гровс первым направился по веранде к дальней двери, блестевшей полировкой орехового дерева. Шаг его был тверд, сутулая спина казалась продолжением короткой шеи, наполненной силой.
В просторном зале было светло, празднично. Высокие окна, хрустальная люстра, повисшая на длинной, сверкающей позолоченными завитушками цепи, мягкие стулья вокруг вытянутого от двери до окон овального стола, накрытого белой льняной скатертью. Столовые приборы на пять персон были размещены в конце стола со стороны окон.
Садиться не торопились. Гровс, отойдя с Уоткинсом, говорил что-то резкое. На них будто бы не обращали внимания, но никто не решался первым занять место за столом: ждали Гровса.
Рядом с Иваном Андреевичем оказался Хаббарт. Он протирал стекла очков белоснежным носовым платком. Глаза его были вовсе не хитрыми, он щурился из-за близорукости. И улыбка далеко не восточного дипломата. Хаббарт добродушно смотрел подслеповатыми глазами на русского профессора, оттого, что постоянно щурился, казалось — улыбается. «Вот так из-за чрезмерной мнительности можно испортить свое отношение к незнакомому человеку», — думал Иван Андреевич.
— Вас, коллега, какая проблема полонила? — обратился он к Хаббарту. — В какой области практикуете?
Хаббарт засмеялся:
— Меня касаются все проблемы нашего научного Центра.
— О-о, вы — энциклопедист!
— Что вы, господин профессор. Моя сфера — хозяйственная деятельность и управление производством, как сказали бы на промышленном предприятии. Обеспечить всем необходимым научные исследования — вот моя задача. Поверьте, в наше сложное время эта задача в одном ряду с другими проблемами. Даже научного характера.
— Охотно верю. Многое сейчас действительно усложнилось. За что ни возьмись — проблема.
— Вы правы, господин профессор. Рад нашему знакемству. У нас, в Центре, к сожалению, хозяйственная работа отнесена ко второму разряду. Моральная поддержка — великое дело. Спасибо!
— Почему же вы стоите, господа? — недоуменно и неожиданно обратился Гровс к Петракову. — Прошу, прошу, — указывал он на места за столом.
Засуетились, задвигали стульями. Только Уоткинс все еще стоял на прежнем месте; взгляд его был растерянным, на щеках выступили красные пятна.
— А вы чего же? Занимайте свое место, как полагается, — подбодрил его Гровс.
Ножи, вилки, рюмки, фужеры, стопа тарелок, салфетки с вышивкой гладью по уголкам, графинчики, наполненные до самых пробок. Гровс взял один графинчик, налил в свою рюмку.
— Прошу! Каждый беспокоится о себе. Прошу вас, — потянулся он с графином к рюмке Петракова. — Господа! Позвольте провозгласить тост за нашего гостя. Мы рады показать господину Петраков‑ву все, что заинтересует его. Были бы благодарны услышать от него критические замечания по поводу наших исследований. Мы будем бесконечно признательны, если господин Петраков сочтет возможным подсказать нам что-то новое в решении сложнейшей проблемы продления жизни человека. Мы искренно желаем хорошего провождения времени нашему гостю. Просим прощения за то, что в день его приезда, не смогли организовать официальный прием — так сложна наша жизнь здесь, что мы порой становимся рабами своих же экспериментов. Надо везде успеть... Рассчитываем на наше взаимное понимание, профессор Петраков. Итак, за нашего гостя, господа!
Выпили, аккуратно поставили рюмочки. Не менее минуты сидели так, словно кто-то посторонний должен был начать беседу. После молчания заговорил опять Гровс:
— Не скрою, господа, у нас только что состоялся неприятный разговор. — Он глянул на Уоткинса, будто осудил на всеобщее презрение: — Господин Уоткинс хотел заполучить гостя на все время пребывания у нас. Разве это допустимо?
Заулыбался Жак, добродушно посмотрел на гостя Хаббарт. Но никто не обмолвился ни словом.
— Впрочем, почему бы и не допустить? Ведь всякое бывает в жизни. Сколько мы знаем в научном мире великолепных отзывов от уважаемых ученых по поводу разнообразнейших экспериментов, хотя многие из этих ученых даже в глаза не видели не то что сами эксперименты, а... вообще...
Он говорил и говорил, и за столом, как в единый фокус, все взгляды тянулись к нему, руководителю Центра.
— Извините, если не ошибаюсь, то слова уважаемого господина Гровса не относятся ко мне, — сдержанно улыбнулся Иван Андреевич. «Они, Уоткинсы и Гровсы, навязывают желанный для себя отзыв, и они же пытаются обвинять в фальсификации...» — Петраков, раздумывая, двигал по скатерти свою рюмку. — Если позволите, господа, я напомню исторический факт.
— Пожалуйста! О чем речь! — зарокотал Гровс, будто не заметив обиды Ивана Андреевича.
— Очень интересен древний народ майя, не находите ли? — призывая к общему разговору, посмотрел на окружающих людей Петраков. Но никто не отозвался. Было ясно — в присутствии Гровса остальные работники Центра обязаны безмолвствовать. «Вдруг окажутся умнее в речах», — догадался Иван Андреевич. — Любопытна культура майя, неплохо бы кое-чему у них поучиться. Например, борьбе с фальсификацией. Самым страшным преступлением у них считалось извращение исторических фактов. Это было единственное преступление, за которое человек подвергался смертной казни.
— Зачем так жестоко! — засмеялся Гровс.
— Таким путем майя хотели правдиво передать потомкам свою очень нелегкую историю. Так вот, господин Гровс, хотя я не принадлежу к древним майя и живу пять веков спустя после того времени, когда законы были у народа майя в силе, а все же не хочу, чтобы меня казнили.
— Те законы устарели, они давно уже не действуют. Не так ли, господин Петраков?
— Нет, не так. Есть еще казнь
