откуда, знать мне не надобно. Не могу я тебя выгнать еще и потому, что Машенька, божий херувим, крепко, видно, тебя любила. Хоть ты и погубитель ее, а все же был ей люб. Часто о том она говорила мне… Сядь, посиди. Да чемодан поставь на пол, авось не пушка в нем спрятана.
Сергей молча опустился на кованый сундук и закрыл лицо руками.
Ефремовна с трудом слезла с горы перин и открыла дверцу печурки.
— Вот тут у меня ужин мой, чтобы не остыл, в тепло поставлен. Ныне пост: каша гречневая с конопляным маслом да кислые щи. А вот и хлебушко. Ешь.
Сергей почувствовал, как голоден, и стал жадно глотать щи ложку за ложкой.
Ефремовна достала из печурки и кофейник.
— Вот тут и кофей старинного рецепту: овес с ячменем и желудями да винными ягодами. Завсегда его для крепости пью. Напейся горяченького, отдохни и пойдешь.
Он выпил кофе и стал действительно как будто крепче.
— Возьми вот пирог на дорогу. И смоквы домашней на меду. И прощай! Не ровен час… Ныне всего боюсь. Стара стала. Да и время такое пришло страшное. Солдатика, говорю, не приняла, раненого. Иди, иди…
— Прощайте, спасибо.
— Да постой, куда ты так сразу? Дай я благословлю тебя: от бед старческое благословение иной раз спасает. Ведь твое дело сиротское, знаю я…
Старуха обняла его, поцеловала и трижды перекрестила.
Сергей поднял голову и прислушался. Издалека глухо и неясно доносились звуки скрипки. Под низкими сводами каморки нежно замирали певучие аккорды.
Ефремовна ворчливо объяснила:
— Президент-то наш всю Академию вверх дном перевернул. Во дворе видел, какие строят каменные палаты? Манеж, где зимой станут писать для театров какие-то де-ко-ра-ции… А летом — лошадей и зверей всяких… И музыке ныне на разных инструментах учат, пению и танцам. Эка дрянь какая, прости господи! В пост на скрипке наяривают, да еще в такое страшное время, беспутные!
Ефремовна перекрестилась и отпустила Сергея.
…Они опять сидели рядом в мастерской, у топившейся печки, всматривались друг другу в глаза и говорили, бестолково, отрывисто. Сергею хотелось "рассказать Лучанинову все, с самого начала, а вместо того он только спрашивал:
— Меня не найдут здесь? Не лучше ли уйти? Не будет ли обыска? Ты видел: везде патрули. Я только до утра…
— Кто-нибудь встретился тебе возле подъезда?
— Никто. Дворник у ворот спал. Да у меня паспорт надежный.
— Это хорошо. Может, и будет полицейский обход, кто знает. Миша, как всегда, спит. Да он тебя, пожалуй, все равно теперь и не узнает, не опасен. А я скажу при случае, что ты мой двоюродный брат. Приехал, мол, незадачливо из деревни. Перепугался до смерти. Я человек тихий, домосед, мне поверят, думаю…
— Вся полиция небось поставлена на ноги, — предупреждал Сергей.
Лучанинов только растерянно развел руками:
— Сам видишь, как все нехорошо с бунтом получилось! Попал ты, брат, в самую что ни на есть кашу. Нашел же время вернуться! Хочешь не хочешь, а придется тебе выждать и высидеть у меня, как в карантине.
Всю ночь они проговорили. Сергей сказал, что собирается съездить погостить к Елагину в Петровское.
— Эх, и написал бы я ему с тобой, Сережа, письмо! — почесал в затылке художник. — Да лучше не надо. Вдруг оно ненароком попадет к кому-нибудь, только тебя погублю. А Елагин, наверное, хорошо тебя помнит и приютит. Он славный человек. В Петровском и без всякого паспорта целые годы жить можно. Ну, Сережа, поешь, да и на боковую. На тебе лица нет.
— Сыт, — отказался Поляков, — да и вас с Михаилом могу угостить.
И вынул пирог Ефремовны. У него разламывалась голова и мучительно ныла больная спина.
На улице продолжала бушевать метель. Ветер раскачивал фонари у ворот и крутил полы шинелей у шагающих патрульных. В белесоватой мгле тянулись вереницы возов. Из-под рогож виднелись головы, руки и ноги мертвецов.
Порою слышался окрик часового:
— Кто идет?
Прохожие были редки.
Горели костры. Возле них стояли пирамидки ружей в козлах. Солдаты грелись.
Новый царь Николай I приказал обер-полицеймейстеру к утру убрать город. На караульные посты командующим офицерам велел подать чай, белый хлеб и закуски. Послушные офицеры оценили милостивую заботу императора и, в свою очередь, приказывали солдатам усерднее уничтожать следы дневной бойни.
И те скребли изо всех сил и увозили с площади окровавленный снег, пробивали толщу льда на Неве и топили мертвецов.
А перед Зимним дворцом все еще настороженно темнели пушки.
VIII. К СТАРЫМ БЕРЕГАМ
Он был неузнаваем, владелец старого гнезда, затерявшегося в глуши Новоржевского уезда. Даже дом, выстроенный лет около ста назад, не так постарел, как его хозяин. В округе Елагина называли уже "старый барин", или "Петровский старик", хотя ему едва перевалило за сорок пять лет. А большинство его прежних товарищей считали себя еще бравыми офицерами.
Елагин встретил нежданного гостя в зальце. На нем был распахнутый знакомый чекмень и маленькая восточная тюбетейка, а в зубах — неизменная трубка. Едва он приподнялся с кресла, с колен его, визжа, посыпались щенята.
Сергея поразило и лицо Елагина, все в мелких морщинах, и по-стариковски согбенные плечи. Тюбетейка сползла немного набок и открыла сильно полысевшую голову.
— Кого бог привел? — спросил Алексей Петрович, всматриваясь.
К нему, видимо, нечасто приезжали гости.
— Колокольчики слышал. Думал, кто — мимо, ан ко мне…
— Не узнаете? Сергей Поляков, художник. Оброс бородой, вот никто и не узнает.
— Кто-о?! — Скуку точно сняло с лица Елагина. Широко раскинув руки, он бросился к гостю и обнял его: — Вот праздник-то ты мне устроил, Сережа! Прямо скажу, нежданный праздник! Как в старое время, когда еще… — из груди его вырвался громкий всхлип, но он поборол себя, — когда жива была моя Параня… — Он засуетился. — Господи, чем я только потчевать дорогого гостя буду? Забытый я, брошенный человек, скудное мое житье, а внутри, в душе, еще скуднее! Пустота… Ну да ладно! Сейчас, сейчас! Все, что есть в печи, на стол мечи… Сашка, позови ключницу, скажи — все, что имею, пусть подаст, да чайку самого лучшего, китайского — "лянсина", что еще твоя мать берегла. И ямщика хорошенько накормить, водочки поднести. Слышишь?
Десятилетний Саша, ничем не напоминавший прежнего упитанного карапуза, в мятой, засаленной рубашке и валенках, побежал исполнять приказание.
Около Елагина остался другой ребенок, лет трех, тоже в валенках, на редкость красивый и похожий на Алексея Петровича. Уцепившись за чекмень отца, он таращил на гостя черные внимательные глаза.
— Вот рекомендую: второй сын — Вася. Дай ручку, Васенька. Да погоди, утру
