кочета с драчливым характером. Иногда валялся на меже в полыни, вытравляя наплодившихся за лето блох. С дагаевской стороны прибегала в полынь Шишимора, духовица-соседка, маленькая злая бабёнка. Они враждовали, не позволяя друг другу переступать границу владений. Лет тридцать тому вздорная духовица подкралась к корове, пасшейся на шагановской леваде, и припала уже к набухшим соскам, когда Дончур заметил это. Схватка была жестокой. Шерсть летела клочьями, кусали и рвали друг друга по-волчьи, до смерти. И только третий крик петуха, заревой свет заставили их разбежаться. Старое не забывалось. И вот теперь, в гущине полыни, Дончур снова был настороже, в любой миг ожидая выходки этой марухи[67]. Однако паче чаяния Шишимора решила завести добрососедские отношения. Она высунула из-за огорожи свою косматую головку и окликнула скрипучим голоском: «Сусед, а суседушка! Может, помиримся?» — «Чевой-то вдруг?» — рявкнул Дончур. «Давай совет держать! Не то дворы наши загинут. Мужичье повадилось». — «Не сепети, а толком гутарь». — «Таисия и Лидка на вечерки наладились. А там — блуд и страм! Приезжий граном на гитарке бренчит и баб охмуряет. На наших хозяек зарится!» — «Тебе откель звестно?» — не поверил домовой. «К марухе Жижке бегала. Та доподлинно сообчила». — «Небось, брешет». — «Брешет радио. А ты дюжей к своей хозяйке приглядись. Распокрытой ходит! Волосья мужикам кажет. Это как?» — «То-то я и замечаю... Расхолодилась...» Шишимора ещё хотела поболтать, поджиться у соседа табачку. Но тот поугрюмел и умолк, вовсе не расположенный завести дружбу с коротконогой кубышкой.
В последующие вечера Лидия оставалась дома, заходили подруги, приглашали на посиделки, но получали отказ. И Дончур, заподозрив маруху в навете, чуть успокоился. Особым внутренним зрением окидывая далёкие просторы, он ясно видел старшего в роду Тихона и его сноху Полину, снова сорванных в дорогу смертельной опасностью; сына старейшины Павла на госпитальной койке, внука Яшку, в карпатских теснинах принимающего бой. Всем нутром и помыслами он радел о них, втайне наставляя, передавая духовную силу предков.
Наконец вихревой сырой ветер пронёсся по крыше. Измаявшись от бездождья и летучей пыли, Дончур выбрался в ночной двор. И сразу же уловил сбивчивый грохот колесницы Перуна. Покровитель воинских дружин и бог грозы подгадал в свой день, в четверг. Он мчался по выстроенному мосту из тёмных туч. Вид небесного мужа был свиреп и яростен — седые длинные волосы и борода клубились, во взоре проблескивал огонь.
«Ма-аре-ена!» — звал его трубный глас. И домовой понял, что бог грозы ищет свою жену, похищенную злым чудовищем.
Между тем ветер раскроил облачную глубь, и там, где тлел пепел заката, показалось мерзкое тулово Змиулана, Перунова врага. Громовержец мощно метнул огненные стрелы — молнии пронизали коварного похитителя. Он исчез, но на возвышенности вдруг возникло дерево. Перун занёс огненный топор и подсёк его под корень, зная уловку Змиулана принимать другой облик. И точно! Злодей выскользнул, и посреди степи возвысился холм. Бог обрушил всесокрушающий град. Под невыносимой тяжестью Змиулан не выдержал, смешался с табуном лошадей. И сейчас же небесный муж с криком: «Велес! Велес!» — бросил огненный аркан, изловив чудовище. Однако оно, обернувшись рыбой, нырнуло в глубокое озеро. Перун победно захохотал — из водной стихии, из его владений, оборотню не выбраться! С ликующей силой окатил он сполоховую степь ливнем, встречая свою златокудрую Марену...
Долгожданный дождь не унимался до зари. И Дончур со священным трепетом наблюдал, как ликовали в блеске молний духи славянских ратников и казаков, далёких предков, отвоевавших эту землю. Благодаря их могучему покровительству русская армия громила и громила врага, Змиуланово племя. И всё пространство до карпатских громад и дальше осенялось незримым Божественным светом, придающим потомкам отвагу и воинственность!
И убедился Дончур, что всё взаимосвязано и на небе, и на земле, и в прошлом, и в будущем. Но он был всего лишь старательным огнищанином, домовым, хранителем рода. И своё назначение понимал просто, так, как учил Светоликий: оберегать хозяев, творить им добро и следить за непрерывностью родословной. И в этом находил Дончур особый великий смысл. Менялись поколения, но не иссякали в казачьих душах коренная бунтарская сила и тяга, привязанность к родной земле-любушке, не прерывалась, не меркла великая память крови!
16
Сирена захватила Фаину в метро и заставила сбиться с толпой на узком перроне. Против обыкновения, английские бомбардировщики налетели вечером, а не поздней ночью. Атаки с воздуха велись всё чаще и становились сокрушительней. Впрочем, это могли быть и советские самолёты.
Она стояла среди хмуролицых берлинцев, с тревогой говорящих о войне. Тусклый свет настенных ламп зыбился. Немо зияли порталы тоннеля. Под сводами станции цепенела атмосфера подавленности. И Фаина, слыша отголоски разрывов, уловила испуг в глазах ангельски хорошенькой девочки, прильнувшей к матери. Белокурая немка держала в руке клетку с канарейкой. Птичка перепархивала по жёрдочкам, радужная и настороженная. Грохотало уже поблизости, сотрясало землю возле Виттенбергплац. Один раз с потолочной балки посыпалась штукатурка, заставив стоящих под ней шарахнуться. Рельсы и шпалы припорошил белёсый иней. Фаина отодвинулась и смахнула пыль с макинтоша и с полей узкополой шляпки.
— Фрейлейн, вероятно, нарядилась на свидание? — понимающе улыбнулась полная носатая фрау.
— Да. Вы угадали. Только опасаюсь, оно может сорваться, — посетовала Фаина, поглядывая по сторонам.
— Варвары уничтожают столицу до последнего здания! На улицах сплошные завалы...
И вдруг канарейка щебетнула, рассыпала незамысловатую трель!
Старик с морщинистым лицом, в шинели без погон и знаков отличия вытянул шею, что-то пробубнил. Птаха осмелела, стала выщёлкивать громче и продолжительней.
— Какая прелесть! — воскликнула по-русски большеглазая статная шатенка. В своём простодушном удивлении она даже не заметила, что выдала происхождение. Зато для окружающих этого оказалось достаточно, чтобы они неприязненно загалдели. До слуха Фаины долетела брань. Кто-то не прочь был выместить злость.
— Поёт! Всем смертям назло, — также по-русски отозвалась Фаина, заставив отпрянуть рыхлотелую бюргершу с кошёлкой. — Идите ко мне! Здесь есть место.
Соотечественница протиснулась, снося язвительные нападки. Вблизи она выглядела миловидней, — глубже темнели глаза, завитки на висках придавали облик студентки. Но первое впечатление оказалось обманчивым. Морщинки прятались в уголках рта, на щеках. Она шёпотом спросила:
— Вам тоже страшно? Нас могут задавить. Не бросайте меня...
— Молчите! — остановила Фаина.
И тотчас же за спиной раздался разъярённый старческий крик:
— Закройте глотки! Русские свиньи! Это ваши убивают детей! И вы смеете болтать?! Вон отсюда! Выкинем русских тварей под бомбы!
Вал озлобленных голосов стал громче.
