Цзячжэнь сняла с нее одежду и уложила вместе с Юцином. Фэнся смотрела на спящего братика и улыбалась. А он положил руку ей на щеку. Она спала тихо, как кошечка.
Утром он проснулся, увидел сестру, протер глаза, убедился, что она ему не почудилась, спрыгнул с кровати и радостно заорал:
— Сестра! Сестра!
Цзячжэнь велела ему есть побыстрее, чтобы в школу не опоздать. Он искоса взглянул на меня и тихо спросил ее:
— А можно сегодня не ходить?
Я сказал:
— Нельзя.
Он побоялся спорить, только сердито топнул несколько раз на пороге и умчался, пока я не разозлился.
Я велел Цзячжэнь приготовить для Фэнся чистую одежу и собрался вести ее обратно. Смотрю, а дочка уже стоит у двери с серпом и корзиной и жалобно смотрит на меня. И Цзячжэнь тоже будто просит. Я сказал:
— Ладно, пусть останется на один день.
После ужина я повел Фэнся обратно. Она не плакала, только на прощание печально посмотрела на маму и брата, дала мне руку и пошла. Юцин за нашими спинами вопил и топал ногами, но Фэнся его не слышала, а я не обращал внимания.
Я крепился, старался не смотреть на дочку. Когда стемнело и задул ветер, она стала спотыкаться о камни и цепляться обеими руками за мой рукав. Я присел, потер ей ноги. Она положила свои холодные ручки мне на шею. Дальше я до города нес ее на спине. Когда мы почти дошли до дома, где она теперь жила, я опустил ее на землю, посмотрел на нее, погладил лицо. Она тоже погладила меня по щеке. Тогда я понял, что не хочу отводить Фэнся в другую семью. Я взвалил ее на спину и пошел обратно. Она вдруг крепко обняла меня — поняла, что мы идем домой.
Цзячжэнь, когда нас увидела, застыла на месте. Я объяснил:
— Пусть мы все умрем с голоду, но Фэнся останется здесь.
Цзячжэнь тихо улыбнулась и заплакала.
Когда Юцин отучился два года, мы стали жить получше. Фэнся работала с нами в поле и уже кормила сама себя. Мы завели пару овец, за которыми ходил Юцин. Ему тогда было лет десять. Каждое утро Цзячжэнь расталкивала его ни свет ни заря, и он, пошатываясь спросонья, шел срезать для овец траву. В такие годы ребятам трудно просыпаться. Но что делать? Без него овцам нечего было бы есть. Потом он заглатывал завтрак и несся в школу, чтобы не опоздать. В полдень возвращался, срезал траву для овец, сам обедал и убегал в город.
За день он пробегал больше пятидесяти ли. Конечно, обувь на нем горела. Цзячжэнь была из богатой городской семьи. Она считала, что Юцин должен ходить в школу обутый. А я считал, что это не важно, лишь бы хорошо учился.
Однажды я увидел, что Цзячжэнь делает подошвы. Я спросил, для кого, оказалось, для Юцина. Я осмотрел обувь, которую она ему сшила всего два месяца назад. Подошвы были дырявые, а у одной тапки даже верх отвалился. Мне стало жалко Цзячжэнь, она и так весь день надрывалась в поле.
Когда Юцин вернулся домой с полной корзиной травы, я швырнул ему тапки, схватил за ухо и спросил:
— Ты что с ними делаешь? Грызешь?
Юцин потер ухо, скорчился, хотел заплакать, но не осмелился.
— Если протрешь еще одну пару, я тебе отрублю ноги.
Я был неправ: ведь от овец, которых кормил Юцин, был и навоз для поля, и шерсть каждый год. На деньги от ее продажи можно было сшить целую гору тапок для Юцина.
После этого Юцин бегал в школу босиком, а тапки надевал уже в городе. Однажды я увидел, что он бежит босиком по снегу. Я остановил его:
— У тебя что в руках?
Он оторопело уставился на меня.
— Это тапки, а не варежки, надень их на ноги!
Он натянул их, вжал голову в плечи и стал ждать, что я скажу дальше.
Я помахал ему:
— Беги!
Я увидел, что он отбежал подальше и опять разулся. Что с ним было делать?
В пятьдесят восьмом году учредили народные коммуны. Наши пять му земли забрала себе коммуна, оставили только приусадебный участок.
Старосту переименовали в бригадира. Каждое утро он становился под вяз у околицы и дул в свисток. Сбегался народ со всей деревни с лопатами и вилами. Бригадир распределял задания, и все гуськом, как солдаты, шли в поле. Было непривычно и смешно. Наша семья выглядела еще ничего, а у некоторых в одном строю шли и старые, и малые, и тетушки на крошечных ножках. Про одну семью бригадир сказал:
— Ну вы совсем криволапые.
Цзячжэнь очень жалела о нашем поле, ведь оно нас кормило больше десяти лет. Она часто повторяла:
— Если потом будут делить землю, я хочу те же пять му.
Кто же знал, что скоро коммуна заберет у нас и котлы со сковородками — на выплавку стали. К нам заявился староста с подручными и улыбаясь спросил:
— Фугуй, ты сам посуду вынесешь или нам зайти?
Я подумал, что если у всей деревни ее уносят, то и нам этого не миновать, и ответил:
— Сам вынесу.
Я поставил ее на землю, два молодца махнули кувалдами, и наша посуда превратилась в металлолом.
Цзячжэнь заплакала:
— Как же мы будем есть?
— В столовой. Там рыбы и мяса завались. А ты теперь будешь не жарить и не парить, а строить коммунизм.
Всю еду из домов тоже забрали в деревенскую столовую. Обиднее всего, что забрали и наших овец. В тот день мы понесли в столовую рис и соль, а Юцин повел своих упитанных овечек на гумно. Там уже было полно скотины со всех дворов. Никому из хозяев эта затея не нравилась, но они все-таки расстались со своими буйволами и баранами, а Юцин долго не мог оторваться от наших овец и спрашивал скотника Ван Си, можно ли будет их каждый день навещать. Ведь он столько труда в них вложил, столько раз прибегал из города, чтобы их покормить.
В обеденный час перед столовой выстраивалась длиннющая очередь. Каждая семья присылала двух женщин, и они щебетали громче, чем воробьи на гумне. Бригадир не обманул: достаточно было отстоять в этой очереди, чтобы получить еды сколько хочешь. Первые несколько дней он ходил по домам с плошкой в руках и торжествующе спрашивал:
— Ну как, нравится столовая?
Всем очень нравилось. Цзячжэнь тоже радовалась. Когда они с Фэнся возвращались с судками из столовой, она восклицала:
— О, опять мясо!
Юцина к обеду было не дозваться: он бегал кормить своих овечек. В общественном хлеву его окружала голодная скотина. Он выкликал своих питомиц, вываливал перед ними полную корзину травы и, пока они все не съедали, отгонял других овец. Потом заглатывал свой обед и со всех ног мчался в школу.
Меня злило, что он все время туда бегает, но я молчал: боялся, что меня назовут отсталым собственником. Но один раз я не сдержался и спросил:
— Ну что ты чужую задницу подтираешь?
