VI
Я с облегчением вернулась в пансион «Колокол», в прохладный сумрак комнаты, а за окном все так же торжественно катили лимузины, напоминая похоронную процессию, как будто несметное богатство и смерть требуют одной и той же пышности, одной и той же помпы. Я уснула глубоким сном и, кажется, без сновидений.
Проснувшись наутро, я удивилась, чувствуя себя свежей и бодрой, и мне подумалось, что я еще в полусне, это было в порядке вещей: мне снится день, а на самом деле еще ночь, и я сплю.
Оставалось только одно место, куда мне хотелось пойти, и тогда, говорила я себе, я покончу со всеми этими забытыми Любовями, с незавершенными встречами, которые оставили во мне куда более глубокий отпечаток, чем я думала.
Было еще свежо, когда я вышла из пансиона, над озером плыл легкий голубоватый туман, дома и улицы вернулись к былой незыблемости, служащие шли на работу, продавцы открывали решетки перед витринами со знакомым мне металлическим лязгом, не было ни лимузинов, ни праздных гуляк, никто не прохаживался по набережным, только редкие бегуны трусцой рассекали утро. Это было утро без тайн, без усталости, ясное и чистое, как те, что помнились мне.
Я решила сесть в автобус, ехать надо было в другой квартал. Квартал этот обозначал когда-то границу города, дома у самой реки, протекавшей ниже, построенные в начале прошлого века, были окружены садиками.
Однажды, осенним днем, мы покинули пансион «Колокол» и перебрались вот в этот многоэтажный дом, который возвышался, точно сторожевая башня, на крутом берегу. С нашего балкона были видны зубцы гор, четкие, серые, на фоне неба. Солнце было нашим ближайшим соседом, когда, около семи утра, оно выплывало, красное от усилий, между двумя каменными выступами. У наших ног раскинулся город, с его извилистыми улочками, его влажной тенью, его задними дворами, куда никогда не проникает ни единый лучик. Вниз мы смотрели редко.
Это она объяснила мне, что моя ближайшая родня – солнце, музыка, живопись и конечно же книги. Мы вместе ходили в музей, и она учила меня видеть. Она говорила мало, шла за мной и ждала, когда мой взгляд зацепится за скульптуру Джакометти, – только тогда она произносила одно слово: «Трагично», и в тот же миг скульптура Джакометти обретала речь, оживала и наполняла музейный зал своим волнующим присутствием.
Она жила музыкой, которая сопровождала ее по всей квартире и во всех делах. Только когда я приходила ее навестить, она убавляла звук или выключала проигрыватель. А вот радио не выключала, просила меня дождаться конца произведения, чтобы услышать имя композитора.
Обычная жизнь казалась ей слишком тесной. Что ее отличало – вкус к прекрасному, к совершенным мгновениям, которые она режиссировала, как другие пишут или рисуют.
Время от времени она устраивала «концерт шума реки». Распахивала настежь окна, и мы, усевшись на стулья, закрывали глаза и слушали плеск реки, протекавшей внизу. Ночами мне снилось, что мы живем не в квартире, а в гигантской гондоле, покачивавшейся над городом.
В это июльское утро я оказалась перед подъездом нашего бывшего дома, на котором висела большая желтая табличка: «Ремонт, вход запрещен». Но я все же открыла дверь.
Парадное было тихим и словно изолированным от мира. Я любила этот солидный дом, проникнутый «хорошим тоном», какой-то учтивостью или уважением к тем, кто в нем жил. В нем, построенном для уютной семейной жизни, не было ничего показного; не было лифта, наверх вела широкая каменная лестница с перилами из кованого железа. В разбитые окна пробрались побеги дикого винограда, под высоким стеклянным потолком порхали, чирикая, два воробья.
Дом был пуст, двери всех квартир нараспашку. Я без труда отыскала квартиру на четвертом этаже, большую комнату, выходящую на балкон с коваными перилами. Внутри все еще было цело – двери, окна. Я бродила из комнаты в комнату со смешанным чувством. Стены были перекрашены в белый цвет, полы потертые, с царапинами, словно на них много танцевали.
Странно было вновь оказаться в этих пустых комнатах, как три десятка лет назад, когда я пришла сюда в первый раз. Запах в квартире изменился, пахло уже не лавандой, а пылью, сухими листьями и как будто залежавшейся мукой в глубине шкафа. А вот вид был все тот же. Умиротворяющий плеск реки влился в окна, которые я распахнула одно за другим, он проникал во все уголки пустых комнат, будто река знала, что была здесь единственным полноправным жильцом.
Я присела среди дикого винограда, который опутал балкон и покрыл часть пола, зажмурилась. Снизу доносился плеск воды, он словно пытался мне что-то сказать, но я не понимала.
Я была мучительно счастлива и немного удивлена силой моих эмоций. Порыв свежего ветра заставил меня вздрогнуть, и я поднялась, чтобы еще раз обойти опустевшие комнаты.
Я не слышала, как он вошел. Он сидел в кухне, на забытом там белом пластмассовом стуле. Черную шляпу он положил на колени, костюм, тоже черный, был поношенным, но элегантным и придавал ему некоторую представительность. Из-за этих черных одежд я подумала, что он, наверно, свидетель Иеговы и воспользуется ситуацией, чтобы приобщить меня к слову Божьему.
Я не сразу заметила повязанный на его шее галстук, знак, что он ни в чем не позволял себе распускаться. Но ему и не надо было так себя утруждать. Его длинное, тонкое лицо, высокий лоб, выступающие скулы придавали ему надменный вид воина-аскета. Каждое его движение, каждое выражение лица было плодом самоконтроля. Он улыбался мне, и даже эта улыбка казалась результатом его договоренности с самим собой.
Удивленная, я остановилась на пороге, и моим первым побуждением было извиниться. Но я вовремя одумалась, в конце концов, он явно был здесь не больше у себя, чем я.
Меня разрывали два противоречивых чувства. Было страшно встретить незнакомца в пустом доме, но в то же время тянуло к этому человеку, словно явившемуся из иного мира.
– Я звонил, но звонок не работает, – сказал он мне все с той же улыбкой, одновременно любезной и хитроватой. – Приношу мои извинения, надеюсь, что не слишком вас напугал.
Речь его была несколько старомодной и прозвучала бы напыщенно в чьих-то других устах, но у него это явно было частью образа.
Он встал, подошел ко мне и, к моему несказанному удивлению, осторожно взял меня за кончики пальцев, после чего низко склонился, так что его лоб коснулся моей руки. Нет, это не были манеры свидетеля Иеговы.
– Я ждал вас, – добавил он, как будто у нас была назначена встреча, а я об этом забыла. Но тон его голоса был ровным и мягким, и я, наоборот, почувствовала, что, в сущности, он оказывает мне честь своим присутствием здесь.
– Идемте, пройдемся внизу, свет сегодня хорош, и вид будет великолепный.
Он, казалось, не ожидал ответа и жестом пригласил меня следовать за ним, как будто я была его гостьей.
На улице стало жарко, где-то заливался дрозд, из садика, окруженного деревьями, поднимался запах травы и сухих листьев. Пейзаж утопал в светлом тумане, придававшем ему мягкость, которой я не заметила давеча, когда была одна.
