Дождь теперь стучал в окна, и как будто момент вечности объединил нас всех – ее, эмбрионы и меня. Я прониклась к ней дружеским чувством, не оправданным ничем, и уж меньше всего ее явной страстью к окружавшим нас эмбрионам с патологиями.
Ее глянцевая красота и немного заурядная свежесть не вязались с нездоровой тягой к этой выставке. Сегодня, вспоминая ту встречу, я думаю, что именно эта фальшивая нота и привлекла меня к ней, эта напряженность между ее журнальной улыбкой и банками, в которых плавали маленькие монстры. Чтобы поддержать разговор – и потому что мне захотелось сказать ей приятное, – я подхватила: да, конечно, я понимаю, это может заворожить. И добавила, что третий слева похож на циклопа: у него только один глаз над носом.
– Это чудовища, – произнесла она своим мелодичным голоском.
– У древних греков чудовища, как вы говорите, были священны, – сказала я с ученым видом.
Но она не слушала меня, глаза ее были устремлены на одну из банок, губы прошелестели едва слышно – я до сих пор не уверена, что расслышала правильно:
– Такие чудовища, как он.
Я не решилась спросить, что она хочет этим сказать, и уж тем более не стала допытываться, о ком идет речь. Я так и стояла, ничего не говоря, а она, казалось, была очень далеко от меня, недосягаемая и загадочная, мне представилось тяжкое бремя тайны, от которой она была неотделима.
Мне вдруг стало неловко, и я отвернулась. Хотелось покинуть зал, оказаться подальше от ее восторгов, от ее нездорового интереса. Дождь все еще лил, постепенно стихая. Я подошла к окну и посмотрела на парк, вновь впав в оцепенение, в которое поверг меня этот странный зал. Помолчав, она дотронулась до меня рукой, затянутой в перчатку.
– Дождь все идет, – сказала она, как бы желая снова пообщаться со мной, вернуть меня. Я посмотрела на нее, немного удивившись, а она продолжала с очень серьезным видом, показавшимся мне наигранным: – Вы как будто где-то далеко. – И добавила после паузы: – У вас найдется минутка? Тут внизу есть буфет. Пойдемте выпьем чаю, пока дождь не перестал.
Я была согласна выпить с ней чаю, забыть о зародышах, глядя на парк, который так успешно притворялся диким.
Следуя по коридорам за ее тонкой фигуркой, я думала, что есть что-то общее между парком с его идеальными лужайками, его ухоженными деревьями, которые во все времена подстригали так, чтобы они выглядели естественными, и этой женщиной лет тридцати, в которой за изысканно-глянцевой наружностью было что-то тревожное.
На застекленной веранде сидели несколько женщин, каждая одна за столиком, все в возрасте. Она что-то говорила мне тихим голосом, а я смотрела на этих пенсионерок, спрашивая себя, почему бы им не устроиться всем вместе за большим круглым столом в глубине веранды. Но им, похоже, нравилось одиночество, наверно, они устали от общества за свою долгую жизнь и поэтому хотели сидеть каждая за своим столиком, напротив пустого стула, в пронизанной светом серой тишине этого весеннего утра.
– Я работаю стюардессой, много летаю, это сложно, понимаете. Я хочу сказать, для моей жизни. У нас есть график, его составляют за две недели, но иногда меня просят заменить кого-то в последний момент… Да, нелегко…
Я смотрела в окно и видела деревья в тонкой сеточке воды. Птичье пение падало в тишину зала серебряным крючком, на который я так хотела бы клюнуть, хотя и знала, что связанная с ним ностальгия подействует как смертельный яд.
Она не задала ни одного вопроса обо мне, от застенчивости или равнодушия, не знаю, но назвала свое имя: Ингрид.
Ингрид как будто появилась из ниоткуда, не принадлежала ни к какой социальной категории. Что-то в ней было особенное. Глядя на нее, я подумала, что свои черты она могла позаимствовать у художника эпохи Возрождения: маленький носик и высокий белый лоб, озарявший лицо мягким светом.
Она наклонилась ко мне, быстро огляделась и, вздохнув, взяла меня за руки.
– Бедняжка вы моя, это и вправду нелегко, – сказала она.
Меня удивил тон ее нежного голоса, мне вдруг показалось, что она, наверно, знает, каким-то интуитивным знанием, что я переживаю, и я была благодарна ей за это столь неожиданное сочувствие.
– Позвоните мне и оставьте сообщение на автоответчике. Я не подхожу к телефону, никогда ведь не знаешь, правда, можно нарваться на… скажем так, непорядочных людей. Но я вам перезвоню, как только смогу, обещаю.
Она записала свое имя и номер телефона на клочке бумаги, потом снова взяла меня за руки, крепко сжала их и сразу выпустила, как ненужные вещи. Резко встала, оттолкнув стул, и быстро простилась со мной, ничего не объясняя.
В следующие дни я много думала об Ингрид, о ее бурном восхищении эмбрионами в банках, о ее таком внезапном и неожиданном участии. Я села в самолет и улетела к мужу, в Нью-Джерси.
За несколько ночей до родов она мне приснилась. В моем сне она отвинчивала крышки с банок, осторожно погружала руку в прозрачную жидкость и одного за другим доставала эмбрионов. И эмбрионы начинали дышать – первый вздох, как будто они родились, их глаза открывались и моргали на ярком свете. Они испускали первый крик, а Ингрид ходила от банки к банке, давая рождение белым, блестящим от влаги тельцам. Потом она поворачивалась ко мне и одного за другим укладывала новорожденных мне на руки. Но я не могла удержать больше двух, и Ингрид положила остальных четырех прямо на пол. Во сне я видела белые влажные тельца, которые с трудом удерживала на руках; на одной руке циклоп щурил свой единственный глаз, на другой шевелился младенец с головой в форме полумесяца.
Я проснулась с бешено колотящимся сердцем. Мой живот, выдающийся вперед чудовищным бугром, был твердым и напряженным. Я пошла в кухню напиться, и, пока текла вода, из далекого далека выплыл один образ.
Мне вспомнились дети, которых моя мать потеряла до их рождения. Они играли большую роль в моей жизни с раннего детства. Я обнаружила их однажды, играя на чердаке, а потом они стали приходить ко мне в комнату. Порой их сотрясал беззвучный смех. Поначалу, пока я была совсем маленькой, они не отходили от меня и тихонько шептали на ухо. Они обступали мою кровать, когда я спала, а если просыпалась, смотрели на меня с нежностью. Они всегда были со мной.
Потом, когда я пошла в школу, они за мной не последовали. Они приходили по воскресеньям, после полудня, когда в квартире царила тишина и никого не было.
А вечерами, когда гасили свет, они всегда были тут как тут, слушали меня, отвечали мне шепотом, напоминавшим шелест ветра в ветвях елей. Я помню, что любила их страстно, моих сестер и братьев, которые приходили ко мне под стол в столовой, где было темно.
Они обнимали меня своими прозрачными ручонками и говорили, что им хочется остаться со мной навсегда. Навсегда, навсегда. И когда я говорила им: я тоже, они отвечали, что это зависит лишь от меня. «Когда захочешь. Мы тебя ждем». Вот что они говорили.
За эти годы я забыла Ингрид и ее странную тягу к эмбрионам, забыла детей, которых моя мать потеряла в выкидышах, и вот сегодня, в этот жаркий июльский день, все это вернулось ко мне, как только я увидела дом из кирпича. Ингрид, у меня были к ней вопросы, но ее номер телефона я давно потеряла, ее унесли водовороты времени, и не было никакой возможности с ней связаться. Она одна могла бы мне сказать, почему сегодня мне так хотелось увидеть детей-монстров и почему, в свете этого июльского дня, я чувствовала себя такой к ним близкой.
