дров и продуктов к столовке? Нет, тут что-то не то… Не иначе, как блат…» И после этого он совсем перестал разговаривать с Павликом.
Через два дня после памятного разговора в столовой Дергач направлялся из поселка в очередной рейс. На полпути его машина два раза как-то странно чихнула и, пробежав по инерции метров тридцать, остановилась. «В чем дело? — недоумевал он, копаясь в моторе. — Искра есть, глушитель на месте… Странно».
Грязный и потный, в разорванном вдоль спины комбинезоне и с заводным ключом в руках ползал Дергач под машиной. Вдруг он услышал, как рядом, шурша гравием, остановились две автомашины и послышались знакомые голоса Павлика Светикова и Насти-официантки.
— Эй, мотосмеховодитель, вылезай! — насмешливо крикнула Настя.
Сначала из-под машины послышался легкий опереточный мотив, а потом показалось красное лицо Дергача. Он только что хотел презрительно скривить губы, как вдруг застыл от неожиданности и изумления: за рулем передней машины сидел Павлик, а за рулем второй — Настя.
— Видишь, каких красавцев получили. Полтора месяца после окончания курсов шоферов ждали, — говорил Павлик, направляясь к машине Дергача. — Что тут у тебя? — открыл он капот двигателя. — Э, да в баке бензину нет ни капли.
— Ты… вы… а мне… казалось, — все еще не придя в себя, тянул Дергач, переводя изумленный взгляд с Павлика на Настю.
— Казалось, — передразнила его Настя. — Знаешь, когда моей бабушке казалось, она сначала крестилась, а потом начала обучаться грамоте. Говорит — второе помогло…
У КОСТРА
НА БЕРЕГУ Большого Пучкаса, недалеко от Кубенского озера, встретились три охотника — два молодых и один постарше. Закусили немудреной охотничьей снедью, помолчали, подбросили в костерок сухих прутьев, а когда рыжий месяц выпустил на небо стада звезд, разговорились они о завтрашнем последнем и, значит, решающем дне охоты, о том, как лучше стрелять уток: навскидку или с поводкой; о погоде, и незаметно, но вполне естественно, подошли к вечной теме — о любви.
— В любви всегда есть частица безрассудности, — сказал охотник постарше, удобнее располагаясь у костра. — А ведь любовь, братцы, приходит как в песне: «Нечаянно нагрянет, когда ее, совсем не ждешь…» У меня был друг, так тот свое продолжение к этим словам придумал: «Она придет и руки стянет, наверняка ты пропадешь…»
Хороший был парень Ромка. Работали мы с ним в паровозном депо. Оба электриками. Одного возраста, одного роста. Ромка белобрысый, я — тоже. Цвет глаз одинаковый. Видите мой нос-пуговку, у Ромки нисколько не лучше. Одним словом, люди при первом знакомстве считали нас двойняшками и часто путали.
Из-за этого сходства три года назад нас вместе и направили в один из колхозов на весенний сев. В порядке шефской помощи. Ехать-то из электрогруппы должен был один я, а Ромка остаться. Но на второй день встретил его председатель завкома и набросился:
— Так ты не уехал? Еще вечером все наши на грузовике отправились.
— А разве я должен? — простодушно спросил Ромка.
Он не догадался, что председатель завкома его за меня принял.
— Скажи мастеру, и чтоб духу твоего здесь не было.
Приказ есть приказ. И в тот же день вечером мы с Ромкой блаженствовали в деревне Дорожайке за парным молоком.
Утром бригадир пришел давать нам наряд. Мы только что умылись во дворе у колодца. Стоим веселые, под куртками мускулы играют.
— Черт-те что, — уставился этот бородач на нас. — Никогда бы не поверил, что может двоиться в глазах у трезвого человека.
Мы с Ромкой расхохотались и убедили бригадира, что нас двое. В одинаковых коричневых спортивных костюмах, девичьих беретах мы еще больше стали похожи друг на друга. Прокоп Павлович, так звали бригадира, поручил нам подвозить к сеялкам зерно на пароконной телеге и, уходя, посоветовал:
— Вы бы в одежде какое-либо различие установили. А то похожи на два пятака одного года чеканки. Не поймешь, кто из вас Роман, а кто Степан.
Так, с легкой руки Прокопа Павловича нас стали в Дорожайке называть: два пятака.
Однажды в выходной день пошли мы с Ромкой на Иволгу. Речка там такая шустрая протекает. Идем берегом, смотрим на воронки да завитушки, что по воде течением раскиданы. Чайки над головой носятся, на кустарниках почки лопаются, выпуская клейкие листочки. Ромка идет впереди меня, прутиком помахивает. Вдруг он как закричит:
— Степан, я платье нашел!
Подхожу, вижу, верно, платье: белое с красными горошинами.
Вдруг в это время над берегом вырастает голова в белой косынке и слышится крик:
— Спятили! Марш на ружейный выстрел отсюда: вылезать буду.
Ромка пожал плечами, пошел за куст. Я за ним. Через минуту слышим:
— Все. Идите, раками сырыми угощу.
Подходим. Перед нами девушка, как девушка. Ямочки на щеках, озорные карие глаза и… Поверите, никогда не видал я таких бровей. Вернее, у нее была одна бровь — темная, пушистая, от виска до виска.
— А разве раков сырых едят? — сказал я.
— Вы у Матрены в Дорожайке живете? — спросила девушка.
— У нее.
— Слыхала о вас.
— Что?
— Хорошо работаете. Отлично. Даже посредственно, — и она громко рассмеялась. — Это у Прокопа Павловича такая поговорка.
— Не холодно… в воде? — сказал Ромка, не сводя с девушки глаз.
— Ничего. Я привычная. С детства рано начала купаться. И раков ловить.
— Вкусные?
— Особенно с пивом, — отвечала она, легонько пнув шевелящуюся на земле сумку. — Шучу. Раков я не ем. Наловлю и отдам нашему перевозчику. Тот любитель. «Надо, говорит, их, проклятущих, всех в кипяток, чтобы они, когда утону, самого не съели».
Так мы и познакомились со Светланой. Работала она за рекой, в трех километрах от нас, фельдшером. Проводили мы ее до дому.
Жила она одна, в соседней комнате с медпунктом. Посидели в первый вечер, поговорили о городе, она там училась, вспомнили знакомые места, патефон завели. На прощанье Светлана просила заходить, а то ей, мол, одной вечерами скучно.
На второй вечер речь зашла о литературе. Тут уж Ромка себя проявил. Читать он любил. Я сидел
