– Мне нужно узнать, где тут у вас проживает старуха Александрова, та, что из деревеньки Белое. Привез ей от родственников посылку.
– Так бы и сказал, и нечего двери уродовать. Подожди здесь, сейчас выясню.
Через полчаса, познакомившись с двумя старухами Александровыми, я наконец добрался до третьей, нужной мне Татьяны Никитичны Александровой. Безо всякой опаски, спокойно и хладнокровно она впустила меня в квартиру, провела на кухню и предложила чашку чая:
– Да ты, сынок, не стесняйся, с дороги чайком побаловаться – первое дело.
– Откуда вы знаете, что я с дороги? – удивился я ее проницательности.
– А от тебя ветром пахнет, ветром и машиной, – просто пояснила она. – Ты ко мне, сынок, по какой надобности и кто сам будешь?
– Я музейный работник, – не моргнув глазом, соврал я. – Материал на Алексея Михайловича Крюкова собираю. Священником он в вашем селе служил, вот мне и посоветовали к вам обратиться. Вы ведь его знали?
– Знала. Знала, Царствие ему Небесное, – перекрестилась она на угол с газовой плитой. – Огромной души батюшка был. Внучка Маша, земля ей будет пухом, вся в него вышла. А что ты хотел узнать-то? Я ведь плохо уже те годы помню.
– Меня особенно интересуют последние дни его жизни и то, как он умирал.
– Это я помню и не забуду до конца своих дней. Это был декабрь двадцать второго года. Разруха и голод. Мы все отчаялись, но батюшка нас поддерживал словом. В церковь мы не ходили, так он придумал сам по домам ходить. Зайдет, бывало, сядет у печки и сначала просто сидит, огонь слушает, а потом утешать возьмется. Пройдет-де все, и смута пройдет, и голод минует, и стужа отступит. Помнится, сначала слова его раздражали, но он так искренно и горячо нас любил, что потом мы без его утешительных бесед уже не могли. Нам их не хватало, как не хватает солнышка в ненастный день. Лютое и лихое было время, как только мы выжили – не знаю.
Однажды Васька Митрохин примчался из города и сообщил нам плохую весть. Будто бы чекисты назавтра собираются нагрянуть в наше село и забрать все серебряные и золоченые иконы. Мы сразу в это поверили, а куда денешься? Плетью обуха не перешибешь. Чекисты недовольных забирали, и никто от них потом не возвращался. Повздыхали мы, посетовали и разошлись по домам. А только, видно, батюшка не смирился. Наш дом тогда рядом с церковью стоял, так там у него всю ночь горел свет. Потом уже я поняла, почему он горел. Прятал батюшка все то, что могли забрать чекисты.
Наутро он к нам пришел и, благославляя, передал лик святого Питирима. Он и по сей день у меня хранится, но вы не подумайте, если надо, я вам в музей передам. Я то утро хорошо помню и Алексея Михайловича, как тебя, вижу. Он был сильно уставший и весь перемазанный известью. Мама хотела его покормить картошкой, но он отказался. Он в тот голодный год ни у кого ничего не ел. Я хорошо помню, как он грустно улыбнулся, покачал головой, погладил меня по руке и пошел дальше. Батюшка не только к нам приходил, он все дворы обошел и всем разные иконки раздавал. Иконы те были из окладов вынуты, и мама потом купила оклад на базаре.
– Вы говорите, что он был в извести? Но почему?
– А кто ж его знает, наверное, перемазался, когда прятал церковное серебро, ну а может, по другому какому случаю, кто теперь знает. Убили его днем. Ближе к обеду, когда солнышко начало малость подогревать. На лошадях приехали чекисты, и с ними комиссар Кох. Он потом у нас до самого начала войны начальником милиции работал. Он-то и потребовал, чтобы батюшка добровольно отдал все ценности для закупки хлеба за границей. А когда Алексей Михайлович отказался, он приказал своим солдатам силой забрать церковное имущество. Они стукнули батюшку прикладом и ворвались в церковь, а там к тому времени были только голые стены. Тогда они задрали батюшке рясы, сняли штаны и прилюдно выпороли его на морозе. Он не кричал, а только усердно читал молитву и обещал нам, что варваров обязательно покарает Бог. Они издевались над ним больше часа, но все одно не показал он место, где схоронил наше достояние, и тогда они его убили. Кох совсем сошел с ума – рыжий, щуплый, как воробей, прыгает, маузером размахивает и орет: «Именем революции, как врага народа, я приказываю расстрелять!»
Мы ахнули, ушам своим не поверили, пошли на него всем селом, а он над головами палить начал. Упали мы перед этой сволочью на колени и слезно молили не убивать батюшку. Но это только больше добавило ему злости. Велел своим чекистам поставить Алексея Михайловича перед входом в храм, а потом выстроил пятерых солдат и, прочитав приговор, скомандовал: «Огонь!» С первого раза никто не выстрелил, а батюшка заплакал и всех нас осенил крестом. Тут Кох совсем озверел, ажио пена изо рта полезла, орет: «Ренегаты, предатели дела революции, я вас всех!..» А потом второй раз велел стрелять. Тут они его и порешили. Всю грудь ему пробили, изверги. Он повернулся к солнцу, упал и сразу умер. Мы всем селом завыли, да так, что Кох со своими бандитами скорее оттуда убрался. Они даже в тот раз колокола не сбросили. Вот такие дела, сынок. А церковь потом заколотили, а попозже клуб в ней устроили, но я не любила туда ходить, мне все время казалось, что окровавленный батюшка с укором наблюдает за греховными плясками и весельем. Маша, внучка его, все хотела музей там устроить, да видишь, как оно получилось…
– Татьяна Никитична, я слышал, что кроме клуба в церви и спортзал был и даже склад. Это правда?
– Ты правильно все слышал – и склад, и спортзал, и клуб, а еще зернохранилище.
– Понятно. Ну что ж, большое вам спасибо. Вы мне здорово помогли.
– Да что там… Наверное, ты большего хотел услышать, но большего я не знаю.
«И все-таки какого-то результата я добился», – подумал я, садясь в машину. Теперь мне известно, что Крюков, проведя всю ночь в церкви, наутро был перемазан известью, о чем свидетельствует не только Татьяна Никитична, но и сумасшедшая старуха Михеевна. О чем это говорит? О том, что он занимался малярными работами, и, возможно, не просто малярными, а малярно-строительными. Например, делал кладку, чтобы замуровать какую-то нишу, или что-то в этом роде, что в поисках утраченного дает мне некоторый шанс. Ну как, господин Гончаров, умен я у тебя?
Да уж, умен, как тот гусь, который сегодня тебя ущипнул. Что толку от твоих умозаключений? Как ты себе мыслишь дальнейшее? Брать миноискатель и на глазах любопытных реставраторов и их предприимчивых заказчиков прощупывать стены? Допустим, тебе повезет и ты обнаружишь тайник. Что дальше? На него тут же заявит свои права заказчик, который наверняка сделался владельцем церкви-музея. А дальше судьбу сохраненного церковного добра проследить не сложно. Оно попросту исчезнет, а точнее, уплывет на Запад, и останется храм при своем интересе. Вот и подумай: а стоит ли все это затевать? Твоя неуемная энергия пойдет только во вред твоему народу, ты выдашь на потребу «новых русских» то, что ценою жизни сохранил сельский священник Крюков, и получится, что смерть он принял зазря. Имеешь ли ты на это право?
И мне: зачем простукивать стены, когда за тобой кто-то наблюдает? Для этого предприятия существуют выходные дни и, наконец, ночи. Словом, делай как знаешь, но постарайся, чтобы потом не было передо мной стыдно. А если по большому счету, то распутывать этот клубок я бы тебе посоветовал с другого конца. Так будет безопасней.
