Она выпорхнула из подъезда многоэтажки в темноту настояннойна запахах лета ночи. Дробно простучали каблучки по асфальту.
Белые кружева блузки нежны, как прикосновение любимого,легки, как пена. Каблучки: цок, цок, цок. Сердце: стук, стук, стук. А в немлюбовь, много, много любви.
Каблучки перестали выбивать торопливую дробь, распрощавшисьс твердью асфальта. Осторожно ступив на высушенную дневным жаром тропинку, онатомно вздохнула: «Как сладко любить…»
Вдруг белое пятнышко блузки мелькнуло у полосы кустарника.Мелькнуло и исчезло. Как-то сразу, рывком. Сдавленный женский крик никого неразбудил, даже не потревожил в засыпающих, равнодушных многоэтажках.
Сердце остановилось и бухнуло вновь, еще и еще, тревожнымнабатом.
Глаза выхватили из темноты мерзкую, словно паук, руку,рвущую на себя податливую паутину блузки.
Крику не пробиться сквозь чужую ладонь. Крик погиб, не успевродиться.
Там, за кругом тьмы, злобный монстр — порождение ужаса,творил страшное, грешное и отвратительное.
И его некому остановить. Некому…
Незримо качнулись во тьме ночи ветки кустов, пропуская белыеклочья кружева.
Вновь по тропинке, мимо многоэтажки, по асфальту… Подтусклый свет фонаря.
Глаза — окна в отчаяние, в бессилие, в боль и страх, вотвращение к себе.
Хрупкое тело сползло по двери, пачкая ее кровью, пропитавшейволосы, стекающей по щеке…
Глава 1
Хлеб я пеку сама. Это единственный способ сохранить фигуру.Рецепт прост: два стакана муки, два стакана отрубей, треть пачки дрожжей,щепотка соли и щепотка сахара. Кто знаком с тестом, сообразит, что со всем этимделать…
Действительно просто, очень просто. Сложней приучить себяэто есть. Мне как-то удалось, поэтому без труда влезаю в свое выпускное платье.
…И неудивительно: когда в хлебе одни опилки — на них нераздобреешь.
Опилками я называю отруби, кто пробовал — поймет, чторазница несущественна.
…В тот злополучный день я сидела за кухонным столом, бережноочищая отруби от мышиных экскрементов и ломая голову над сюжетом новой книгивесьма философского содержания.
"Какова мера терпимости? Нет, видимо, так: какова мератолерантности?
Да, «толерантности» — лучше. Одно и то же, а насколькоумней… Где граница толерантности, отделяющая безнравственность от…"
Боже, как много срут эти мыши! А я вчера еще недоумевала заужином, откуда в моем хлебе взялся тмин. Бедный Евгений, как он меня хвалил.Чему он радовался? Он любит тмин.
Откуда у мышей взяться тмину? Нет, это черт знает что такое!Одно говно! И я должна это есть? Для фигуры.
Я злилась, так как было очевидно: во всем опять виноватСанька. С тех пор, как я решилась стать матерью, жизнь пошла под откос. Если быне Санька, я бы мигом мотанулась за отрубями, а не перебирала бы мышиныеэкскременты. Он сирота, и я должна любить его во сто раз сильней, чем родногоребенка.
Лично я давно осиротела, но раньше это не чувствовалось таксильно.
Раньше я жила припеваючи и лишь когда стала матерью —поняла, как тяжело быть сиротой. В случае моей болезни присмотреть за Санькойбыло решительно некому.
Да-а, жизнь у меня не мед и даже не сахар. Выйти из домуневозможно.
Санька часто болеет, капризничает, плачет, его нельзяоставлять надолго. И все на мне одной. Кто мог, уже помог и отказался. Дальше ядолжна рассчитывать только на себя. Маруся и та взбунтовалась. Категорически отменя отреклась.
Заявила: "Если бы я хотела возиться с детьми, нарожалабы своих.
Придется тебе, старушка, раскошелиться".
Раскошелиться. Разве я против, но как это сделать? На когокошелиться?
Кого брать? Домработницу или няньку? С появлением в моемдоме Саньки возникла острая потребность в целом штате прислуги. Здесь развеобойдешься одной нянькой?
Нет, что ни говори, но лишь теперь, перебирая мышиныекакашки, поняла я мою бедную покойную Нелли, да простит ее господь и царства ейнебесного за все содеянное. Пока наши друзья и знакомые ломают голову, какмогла она пойти на такие жуткие преступления, я постигаю эту тайну насобственной шкуре. Только год я побыла Санькиной матерью, а уже готова убитьпервого встречного и без всякого повода, а Нелли все же делала это лишь сознакомыми людьми и к большой своей выгоде.
К тому времени она была матерью Саньки целых три года. И этоне могло не сказаться на ее психике. Правда, у нее была нянька. Малыш сиделрядом со мной и своим кашлем опять сметал «гуант» на очищенные отруби.
— Санька, когда кашляешь, отворачивайся от стола, —попросила я, плохо скрывая раздражение и мучаясь от этого.
— Мама, а что такое секскременты? «Боже, ребенок помешан насексе. Хоть бери и выбрасывай этот телевизор. Насколько проще было, когда он изалфавита выговаривал всего несколько букв. Тогда его хоть не понималиокружающие. Чертов логопед, научил-таки его говорить. Теперь он чешет языком нехуже взрослого, но что он мелет? Секскременты. Ужас! Видимо, я вслух произнеслаэто нехорошее слово. А как надо было сказать? Говно? Разве это лучше? Я ужаснаямать, но что делать?!»
— Санька, не сиди здесь. Из окна дует, ты болен. Иди ляг вкровать.
— И смотреть телевизор? — обрадовался он, вскакивая состула.
Я с опаской покосилась на часы. Время было уже такое, чтовполне могла выпорхнуть с экрана какая-нибудь едва одетая дивчина и задрыгатьголыми ногами или чем-то и того хуже. Да и политики ничуть не лучше этихпевичек. Несут порой такое, что интеллигентные родители за головы хватаются итащат подальше от экранов детей. По фене болтают уже в открытую, как заправскиеворюги, и только что не матерятся, и то избранные, остальные уже вовсюматерятся.
Но все же лучше, когда больной ребенок лежит в кровати, а несидит на сквозняке у окна.
— Хорошо, включи телевизор, — согласилась я. — Но крикнешьмне, что там идет.
Санька вскочил, с воплем радости повалил стул и выбежал изкухни. Я удрученно посмотрела ему вслед, мысленно отмечая, что штанишки ему ужекоротки, и выглядит он в них потешно, как клоун в цирке. С тех пор, как ярешилась стать матерью, сердце мое преисполнилось беспокойством. Каждую минутуменя что-то волнует, пугает, огорчает.
