над рекой массивными гранитными быками, соединял обе части города: новую, с большими каменными домами, спускавшимися почти к самой воде, с тяжелым от перегретого асфальта воздухом на улицах, с подпиравшими небо стрелами подъемных кранов у судоверфи, и старую, где в тени заборов росли на земляных тротуарах подорожники и лопухи, а из пересохших за лето кюветов пахло полынью. В новой части города Валерий Павлович работал, а в старой жил, и ему нравилось, возвращаясь домой, постоять вот так над водой, последить за тихим течением реки, за сутулившимися рыбаками в лодках, неподвижно стоявших вблизи берегов, посмотреть отсюда, как бы из пустоты, и на новый город, и на старый, который с высоты моста словно прятался от взгляда в густой листве абрикосовых садов — лишь когда набегал ветер и шевелил листву, то в ней проглядывались крыши маленьких, одноэтажных домиков.
В замутненном жарой воздухе углы домов и высокие крыши нового города выглядели сегодня волнистыми, а вода в реке стала как бы плотнее и утратила глубину. Город, мост и река освещались мягким, спокойным для глаз светом, но горизонт уже забили громоздкие тучи. Они ворочались в тесноте и погромыхивали — пока отдаленно, не страшно.
Со стороны туч, уходя по светлой воде от их наползающей тени, маленький буксир с облупившейся краской на трубе и с размочаленным, побитым о причалы планширем тянул против течения перегруженную, глубоко утопавшую баржу; туго натягивая стальной трос, буксир тяжеловато оседал кормой в воду и высоко задирал нос.
Но шло суденышко бойко, далеко раскатывало волны, и вдоль всего пути буксира лодки с рыбаками пускались в пляс.
Рассеянно любуясь упорным трудолюбием маленького буксира, Валерий Павлович с легкой тревогой думал о том, что последнее время сильно устает на работе, хотя собственно уставать-то и не с чего: спокойно выписывай себе наряды в ремонтно-строительной конторе, подсчитывай количество произведенных работ, расходование материалов… Но все равно, идя с работы, он ощущал слабость в ногах, во всем теле… А ведь ему едва стукнуло сорок. И еще вот сердце… Правда, врачи говорят — ничего страшного. Просто легкий невроз. Но сердце порой прихватывало так, что замирало дыхание, и надо было спешно доставать валидол. Все это портило настроение, и его жизнь в этом хорошем южном городе начала терять привлекательность. Раньше было совсем не так… Приехав сюда из Сибири лет двенадцать, что ли, назад, а может, пораньше или попозже — годы так смешались, что точно вспомнить можно было лишь напрягая память, а делать этого сейчас не хотелось, — он как-то быстро, почти вдруг, полюбил город, и позже, когда женился и жена во время прогулок показывала памятные для нее с детства места, он с живым любопытством откликался на ее слова и выспрашивал подробности; теперь же это вызывало лишь скрытое раздражение и скуку.
Буксир наконец дотащил баржу до моста и здесь, поднимая винтом волны выше кормы и загудев не по величине густо, нацелился носом в темный проход между гранитными быками. Под мостом волнам разгуляться было негде, они заплескались, сильно забились о гранит быков — и при этом мост словно задрожал, закачался под ногами.
А когда буксир прогудел уже по ту сторону моста, Валерий Павлович неожиданно для себя улыбнулся прошлому… Тогда, ранней осенью, сменившей быстрое лето севера, в рабочем поселке ждали баржу с яблоками, и он с неделю ходил по утрам до работы к излучине реки, на утес. Отмахивал тайгой больше десяти километров, и все ради того, чтобы первым крикнуть: «Идет!» В тайге по утрам было сыро, кедры стояли сонными, тяжело опустив ветви; по ветвям, казалось, стекал туман, копился в кустарниках, в заросших травой яминах; на мокрые головки сапог налипали закрасневшие листочки брусники; а ближе к реке тайгу прорезали иссиня-черные, как нефть, ручьи; на пути попадались обрызганные красными ягодами клюквы топи, земля пружинила, утопала под ногами, и он перебегал топи, как речку по первому льду; так же быстро, только чуть касаясь стволов ногами, переходил и по трухлявым деревьям, упавшим поперек ручьев; потом по упругому беловатому мху, по свинцовым от росы валунам взбирался на утес.
С утеса он и увидел буксир и баржу. Они внезапно сине проявились в густом тумане, стоявшем над рекой, словно не плыли по ней, а висели в плотном воздухе над самой водой.
— Э-э-эй! — закричал он и, подняв высоко ружье, выстрелил вверх разом из двух стволов.
Буксир в ответ загудел в тумане.
Северная свежесть того осеннего утра, приятная тяжесть в плече от отдачи ружья, слабый блеск огня из стволов в беловатом воздухе, звук выстрела, без эха потонувший в тумане, хрипловатый гудок буксира припомнились Валерию Павловичу так живо, точно он только сегодня утром ходил по тайге.
Он даже сухо закашлял, так, как если бы горло перехватило холодным воздухом раннего утра, и дальше к дому пошел бодрее.
Но уже за мостом, едва стали привычно открываться улицы старого города, и в глазах зарябило от плоских пятен солнца на плотной земле тротуаров, он опять почувствовал себя хуже, а когда толкнул калитку во двор дома, где жил, то от пестроты во дворе у него закружилась голова: солнечные пятна и там лежали повсюду — на траве под деревьями сада, на бетонной дорожке к дому, на стене веранды, на ступеньках крыльца… Двор показался Валерию Павловичу неуютным, неприбранным, как будто здесь поработали маляры из его ремонтно-строительной конторы и везде поналяпали бледно-желтой краски.
Ощущая вялость в ногах, он пошел по бетонной дорожке к крыльцу с осторожностью.
Жена Валерия Павловича выбивала во дворе от пыли ковер: повесила его на веревку и часто хлопала по нему похожей на ракетку пластмассовой выбивалкой; пыль из ковра вылетала тугими облачками, словно ею выстреливали оттуда, а гулкие звуки ударов мягко отдавались от стены дома и тонули в саду.
Рдея горячим от работы лицом, она повернулась к мужу, весело помахивая выбивалкой, но, увидев его ссутулившиеся плечи, тяжелые темные веки, сразу же сникла.
— Опять… Вот напасть-то. — Она подалась к дому. — «Скорую» вызвать?
— Обойдется так. Не надо, — поморщился он.
В дальней, прохладной от открытого в сад окна комнате Валерий Павлович прилег на тахту, облегченно вытянул ноги.
Осторожно прикрыв дверь, жена ушла в соседнюю комнату, но возвратиться во двор побоялась и неспокойно ходила за стенкой. Хотя на ней были мягкие домашние туфли, Валерий Павлович обостренно слышал ее шаги и тихо злился. Она часто останавливалась возле двери в его комнату, замирала у порога, прислушивалась, как он там, но зайти
