замер. Из ближнего вагона небрежно выкинули вещмешок. Он туго шлепнулся на снег, перевернулся и покатился к ногам Потапова. Рядом упал чемодан, схваченный по углам железными скобками… Еще вещмешок… И запрыгали из вагона люди, все больше молодежь в ватниках и полушубках, в сапогах, в валенках, в ботинках. Сразу тесно стало на станции, хотя и лежала вокруг степь: приехавшие разбрелись между домами, толкались, бросали друг в друга снегом, громко переговаривались. В неподвижном воздухе голоса их звучали отчетливо и звонко.
Парень в больших валенках забрался на перила крыльца вокзальчика, обхватив правой рукой стойку, поддерживавшую навес, и закричал:
— Внимание! Внимание! Митинг по случаю достижения нашей экспедицией цели считаю открытым. Где мы находимся? Посмотрите вокруг…
Около крыльца сгрудились люди. Они глядели на парня, а он театрально потрясал свободной рукой и продолжал говорить:
— Перед нами, как видите, лежит дикий неизведанный край. До нас сюда не ступала нога человека… — У парня на шапке развязались тесемки, заломленные вверх наушники оттопырились и смешно вздрагивали от поворота головы.
Из толпы присвистнули:
— Ну и речуга. Смехота.
Потапов тоже придвинулся к крыльцу послушать, о чем будет дальше толковать парень. Но тут к толпе подошел рабочий, покосился на начальника станции и поднял к оратору лицо, покрытое темной сеткой морщин.
— Слазь давай! Нечего шута горохового ломать! — крикнул он. — Тоже — первооткрыватель выискался… Не хуже тебя здесь люди живут.
— Правильно. Тяни, ребята, его оттуда, — засмеялись в толпе.
Несколько рук разом схватили парня за валенок и потянули вниз. Он по-совиному округлил глаза, изображая испуг, и упал в толпу. Его на лету подхватили, но тут же бросили в сугроб, и парень упал на спину, запустил руки глубоко в снег и обдал им стоявших рядом.
Пожилой рабочий сунул в рот папиросу и шагнул к начальнику станции.
— Огоньку не найдется?
Потапов отогнул полу шинели и достал из кармана штанов спичечный коробок.
Прикурив, пожилой рабочий кивнул в сторону своих.
— Тьфу ты, строители… Разыгрались.
Должно быть, ему неловко стало за ребят, и Потапов поспешил его успокоить:
— Да чего там… Молодежь.
— Вот я и говорю — им бы еще около мамки резвиться. А они туда же, на стройку, — но глаза у него были теплыми, и начальник станции понял, что на самом деле рабочий так не думает.
Потапову стало весело. Ему захотелось сказать, что и он так не думает, наоборот, весь день он ждал чего-то такого, не совсем обычного для его тихой станции, и никаких обид на ребят не имеет, край, и правда, еще диковатый. Но выразить всего он не смог. К тому же сообразил, что сейчас дадут отправление, и повернулся к путям, замахал рукой, закричал:
— Эй, граждане пассажиры! От путей отходите! Поезд сейчас тронется!
А когда проводил взглядом последний вагон, медленно, словно по воздуху, уплывающий в степь, и повернулся, то к станции уже подходили со стороны деревни открытые машины.
Придавливая шинами снег, они развернулись около вокзальчика, и сразу через борта полезли в кузовы люди, теснясь там, удобней устраиваясь на деревянных скамейках. Потапов шагнул в ту сторону, но машины двинулись с места, тяжеловато зарываясь в снег колесами. Из кузова последней свесился устроивший митинг парень и помахал начальнику станции рукой.
— Привет, дядя.
— Привет, — рассеянно протянул Потапов.
Словно легкий ветер набежал на станцию, прошумел меж домиков и стих, ушел дальше в степь и там затерялся. Потапов стоял, опустив руки. Вот и закончились его дневные хлопоты, а впереди — долгий вечер, шорох газетных страниц у печки, блеск спиц в руках жены… Сколько еще таких вечеров предстоит ему? И сколько дней, проходящих в сонливой истоме? Вздохнув, он подумал о том, что надо бы почистить все-таки хлев, а то вечером не оберешься от жены попреков, и пошел, горбясь, к стайке, скинул возле нее с плеч шинель, бросил ее на плетень и открыл дверь.
К дверям натекла мутно-зеленая вонючая лужица, и он, брезгливо перекосив лицо, перешагнул через нее. Овцы шарахнулись в дальний угол и оттуда зеленовато засветились их глаза, а корова Машка перекинула через загородку большую голову, зашевелила розовыми ноздрями и уставилась на него влажными глазами, потянулась к его плечу губами. Он несильно ткнул ее кулаком в скулу.
— Посторони морду-то.
Взял в углу лопату и принялся остервенело скоблить ею по полу, сдвигая к дальней стене влажный, перемешанный с соломой навоз. Скоро там поднялась курящаяся легким паром горка. Потапов открыл в стене квадратное окно, сменил лопату на вилы и, подцепив изогнутыми зубцами навоз, проталкивал его сквозь окно в огород, где уже местами чернела из-под снега мерзлая земля прошлогодних грядок.
Закончил уборку и вышел, подперев дверь хлева старой оглоблей, невесть с коих пор служившей ему вместо замка.
Давно пора было обедать, и он побрел к дому, неторопливо поднялся по ступенькам крыльца, но дверь открыл не сразу, а обернулся и посмотрел на станцию: досада на то, что строители так быстро уехали, не проходила, и ему все казалось, будто кто-то из них остался и не просто так закончится этот день.
Обернувшись же, он удивленно поднял брови. Ему вдруг почудилось, что он не у себя, а на какой-то другой станции, хотя и домики вокруг стояли все те же и тот же стоял вокзальчик.
Отяжелевшее солнце садилось за край степи, откуда ползли, надвигались все ближе багряные пятна. Снег розовел, а в домах разгорались окна. Но не закат изменил так станцию. А что? Потапов напряженно морщил лоб, шевелил бровями и вдруг облегченно, всей грудью, вздохнул. Ах, боже ж ты мой! Ну, ясно — следы! Множество следов на снегу. Бесформенные, широкие и взрыхленные от валенок, узкие от сапог и ботинок, рубчатые от колесных шин, они выглядели здесь непривычно, так же, как непривычно звучали и голоса тех, кто их оставил. Снег к вечеру погрубел, и следы выделялись резче, чем днем, словно наступавший к ночи холод заботливо их обработал, снял с них, как скульптор, резцом все лишнее, утвердил у домов станции.
УСТАЛОСТЬ
Парило к дождю, и домой Валерий Павлович шел неторопливо: у него пошаливало сердце. На середине моста через реку он решил отдохнуть и остановился у чугунных перил, прижимаясь к ним животом, — ухватился за нагретые солнцем перила далеко раздвинутыми руками, выпрямил спину и развернул грудь, еще крепкую, крутую, с выбивавшимся из-под рубашки пучком волос у горла; ветерок с реки слабо шевелил на спине рубашку, пытаясь надуть ее пузырем. Здесь, над водой, дышалось легче.
Широкий мост, высоко поднятый
