не хватало Начи! Она возненавидела всех, даже Педро. Ей казалось, что она уже никогда не сможет полюбить. До самой смерти. Конечно, эти мысли тут же улетучились, когда она впервые взяла на руки первенца Росауры.
Стояло зябкое мартовское утро. Тита собирала в курятнике яйца на завтрак. Некоторые были еще теплыми, и она засовывала их под блузу, прижимая к груди, ведь постоянно донимавший ее холод в последнее время усилился.
В этот день Тита, которая всегда просыпалась первой, встала на полчаса раньше обычного — нужно было собрать чемодан с одеждой для Гертрудис. Николас как раз отправлялся со стадом на зимнюю заимку. Вот она и решила тайком от матери попросить его отвезти чемодан сестре. Титу не покидала мысль, что Гертрудис по-прежнему ходит в чем мать родила — не потому, что того требует работа в борделе, а оттого, что вся ее одежда осталась на ранчо.
Она быстро всучила Николасу чемодан и конверт с адресом места, где предположительно обреталась Гертрудис, и вернулась к обычным делам. Внезапно она услышала, как Педро закладывает повозку. Она удивилась, что он поднялся так рано, но, увидев, что солнце стоит уже высоко, поняла, что собирала чемодан гораздо дольше, чем думала. Ведь вместе с вещами Гертрудис нужно было упаковать туда ее прошлое. С трудом поместился в чемодане их общий — один на троих — день первого причастия. Зато свеча, книга и фотография на фоне храма поместились свободно. Не хотели влезать запахи тамале[9] и атоле, которые готовились Начей, а затем поглощались в компании родных и близких. Нашлось место для абрикосовых косточек, которыми они играли в школьном дворе, но не для улыбок, сопровождавших эти игры, не для учительницы Ховиты, не для качелей, запаха спальни и свежевзбитого шоколада. Хорошо, что крикам и затрещинам матушки Елены тоже не нашлось места. Тита захлопнула чемодан прежде, чем они смогли в него проскользнуть.
Тита вышла во двор, когда Педро громко звал ее, уже отчаявшись отыскать. Он должен был срочно отправиться в Игл-Пасс за доктором Брауном, лечившим все семейство. У Росауры начались предродовые схватки.
Педро упросил ее посидеть с сестрой, пока он не вернется. Больше просить было некого. Матушка Елена и Ченча отправились на ярмарку — пополнить кладовые, ведь со дня на день ожидалось рождение ребенка, и хозяйка хотела, чтобы в доме было вдосталь всего, что требуется в таких случаях. Они не могли заняться этим раньше, так как в окрестностях рыскали федералы, наводя ужас на обитателей городка. К тому же никто не думал, что младенец может появиться на свет раньше срока. А вышло именно так.
И не оставалось Тите ничего другого, как стать повитухой, хотя она и надеялась, что скоро ее сменят. Ее мало заботило, кто родится — мальчик, девочка или невесть кто еще. Но она не могла предвидеть, что чертовы федералы задержат и не пустят к доктору Брауну Педро, а матушка Елена и Ченча не сумеют вернуться из-за перестрелки в городе и будут вынуждены укрыться в доме семейства Лобо. И что ей — ну и дела! — придется принимать роды самой, в полном одиночестве!
За время, проведенное рядом с сестрой, она поняла больше, чем за все годы учебы в городской школе. Она костерила на чем свет стоит и матушку, и учителей за то, что никто из них не сподобился рассказать ей, как принимать роды. К чему, спрашивала она себя, было зубрить названия планет и тысячу и одно правило хорошего тона, если сестра на волоске от смерти, а она никак не может ей помочь?! Росаура и раньше была толстушкой. А за беременность она прибавила еще тридцать килограммов, что усугубило ее положение. Тита увидела, как у сестры раздувается до чудовищных размеров тело — сначала ноги, затем лицо и руки. Тогда она принялась вытирать ей пот со лба и попыталась приободрить, но Росаура, казалось, ее не слышала.
Конечно, Тита видела, как рожает домашняя скотина, но вряд ли эти знания могли пригодиться ей сейчас. В конце концов, она всегда лишь наблюдала со стороны. Животные и сами прекрасно знали, как им нужно рожать, а она, напротив, не знала ничего.
Она приготовила простыни, горячую воду и простерилизованные ножницы. Тита знала, что ей предстоит перерезать пуповину, но не знала, как, когда и где именно нужно резать. Знала, что нужно что-то сделать с новорожденным, когда он появится на свет, но не знала, что именно. Единственное, что она знала точно, так это то, что перво-наперво ребенок должен родиться. Но как ей понять, когда наступит этот момент?
То и дело она заглядывала сестре между ног, но ее взгляд тонул в темном глубоком безмолвном тоннеле. Стоя на коленях перед Росаурой, она в отчаянии взмолилась Наче: «Помоги! Просвети!» Если уж та могла надиктовывать ей рецепты, то уж точно сможет прийти на помощь в такой трудный момент. Кто-то же должен помочь Росауре, если ее сестра такая неумеха.
Тита не помнила, как долго молилась, но, когда она подняла глаза, темный тоннель внезапно превратился в красную реку, огнедышащий вулкан, рвущуюся на части бумагу. Плоть ее сестры раскрылась, чтобы дать дорогу новорожденному. Тита до конца жизни помнила, как из лона Росауры показалась головка племянника и торжествующий крик возвестил победу в битве жизни и смерти. Головка выглядела неказистой, по форме она напоминала приплюснутую тыкву, видимо, из-за давления, которому подвергались кости все эти долгие месяцы. Но Тите она показалась самой красивой из всех, которые она когда-нибудь видела.
Плач ребенка заполнил все пустоты в сердце Титы. Она поняла, что снова любит жизнь, этого младенца, Педро, даже сестру, которую так долго ненавидела. Взяв ребенка на руки, она поднесла его к Росауре, и они вдвоем, обняв его, всплакнули. Тита уже знала, что делать дальше, — ей подсказал это голос Начи, звучавший в голове: перерезать пуповину (Нача не преминула указать, когда и в каком месте), протереть малыша миндальным маслом и, перебинтовав ему пупок, спеленать.
Тита ни секунды не колебалась, когда сперва натянула на него распашонку и рубашку,
