больше еще, чем за мальчишкой. Сыновья-то отрада моя, а вот дочь подкачала.
— Муж ваш от водки отвадился, — мягко сказала Даша. — Надо дочь попытаться отвадить теперь. И все станет на место.
— Твои бы речи да богу встречу. Бабе в пьяном угаре потерять себя дважды два. Распоследнее это дело, когда баба пьет! Смотреть противно, так с души и воротит. Сама я тверезую жизнь прожила, дурного примера детям не подавала, упрекнуть меня не за что тут. А дочь моя там споткнулась, в училище. Видать, ни досмотра, ни воспитания в том заведении не было. Я уж ей всяко доказывала, а с нее — как с гуся вода. В печенки вино-то вьелось! Осталось одно — в лечение девку отдать. Потерплю еще малость и сделаю, как с мужиком своим. Я если возьмусь, то добьюсь! Я проворная,
Даша здесь полностью была на стороне Алевтины, выражала сочувствие, одобряла, что именно так и следует поступить, ведь лечат же таких, была бы только охота у самой ее дочери…
Завечерело. Кончилась смена, за порогом столовой послышались голоса, стали входить буровики, заказывать блюда, рассаживаться.
С Алевтиной им не было от нефтяников никаких упреков, люди уходили из столовой довольные. Бывало, правда, что питание вахтовиков скудело, и Даша начинала чувствовать себя виноватой, хотя перебои не от нее зависели. Тихая, не любящая шума, она вдруг становилась ершистой, принималась тормошить бурового мастера Калинченко, а если того не оказывалось на месте, сама звонила в Кудрино Блохину. И добилась, что на буровую им доставляли заявку полностью.
Ужин закончился быстро. Столовая опустела. С улицы доносился лишь шум буровой. Мороз навел узоры на окна. Возвращались в январь декабрьские холода.
Перемыв и расставив посуду, повара разошлись. Тоскливость так и не покинула Дашу. Походив по балку со скрещенными на груди руками, она вскоре разделась и улеглась. Постель была холодной, неуютной. Натянув одеяло до подбородка, свернувшись калачиком, она постепенно угрелась. Крепко спала часа два, никто не тревожил ее, и сновидения не грезились, но в полночь проснулась вдруг, сна как не было. От такой неожиданности Даша даже привстала на постели, зачем-то перевернула подушку и снова легла. Та же тревога, что докучала днем, опять овладела ею. Не случилось ли что с Михаилом? Охота, тайга… Забрался к отцу в глухомань и не запропал ли уж где?
Вспомнила все, что приходилось ей слышать об охоте, охотниках, о приключениях и бедах, какие бывали с ними. Михаил как-то рассказывал ей о том, как Хрисанф Мефодьевич зимой в пропарину на Чузике прямо с лыжами ухнул, чуть не замерз, пока пробирался к зимовью, обледенелый был весь, в сосульках. Знала Даша и про гибель лайки Шарко. Слушала рассказ Михаила и жалела собаку до слез. И еще думала Даша про охотников, что за свою страсть им сполна приходится платить. Ведь истина, что за все нужно рассчитываться. И ничто не проходит бесследно.
У Михаила, конечно, отец опытный промысловик и беспокоиться, вроде, нечего. И все-таки, мало ли что… Могли заблудиться, угодить в полынью. Могло ружье нечаянно выстрелить и поранить, убить. Могли оплошать у медвежьей берлоги… Словом, Даша дала тут волю воображению. Даже сердце стучать стало гулко, затылок болью схватило. Любила она Михаила, вот и нагораживала, нагромождала одну картину страшнее другой. За все годы совместной жизни с Борисом с ней ничего такого не было. Когда уезжал надолго — ожидала, конечно, но ровно, спокойно, без тени нервозности. А здесь так душу щемит, хоть вставай, одевайся и беги. А куда бежать? Бежать некуда. Отработает вахту, тогда соберется, полетит в Кудрино. И помилуются они с Михаилом, наговорятся всласть. Есть чем ей друга обрадовать, ведь все повернулось к тому, что Харин, кажется, больше не станет противиться, согласится теперь на развод. Каждый, в конце-то концов, находит свое. Нашла свое вроде и Ольга Федоровна. Даша всегда удивлялась таким ловким женщинам. Удивлялась, но не завидовала.
Ей не забыть, как скромно, стеснительно, точно мальчишка, ухаживал за ней Миша Савушкин. Это потом узнала она, что у него давно были чувства к ней, только он их скрывал до поры, робел подойти и заветное высказать: замужняя, мол, нельзя, не позволено. Лишь когда Даша ушла от Харина, Михаил, увидев ее плачущей, спросил, не может ли чем помочь? Помнит, как подняла на него полные слез глаза и улыбнулась, утерлась платком. И вдруг стало ей так легко, будто тяжесть рукой доброй сняли. Высохли слезы, засветились глаза и сами собой слова вылились:
— Спасибо. Я не от горя плачу — от радости. Ушла от него я, Миша! И не вернусь. Лучше одной, чем с ним.
— Видать, не легко тебе было сделать это, — посочувствовал он и помедлил. — Но я ожидал, что рано ли поздно так будет.
— Ожидал? — удивилась она.
— Да… И вот… дождался. — Он покраснел от волнения. — Мне хотелось тебе давно сказать…
Михаил тут и вовсе смутился, думая, что некстати завел разговор.
— Переселили меня вон в тот крайний балок. Поможешь мне завтра перенести вещи?
— Хоть сейчас! — рванулся он с места.
— Нет, лучше завтра…
С месяц минуло с той поры, как Даша оставила Харина. Михаил при встрече с ней улыбался, кивал приветливо головой или вскидывал руку. Однажды, свободный от смены, насмелился зайти в ее балок. Она ему очень обрадовалась, усадила пить кофе с домашним печеньем.
— Это меня Алевтина снабдила стряпней, — сказала Даша.
— Я думал — сама пекла, — отозвался Михаил и покашлял, досадуя на себя, что не может побороть смущение: красный вошел и красный сидит.
Потом он собрался в душе, успокоился. Как речку холодную переплыл, когда ей признался в любви.
— И давно это, Миша? — спросила она, опуская глаза.
— Как начал работать здесь, как увидел тебя, так вот с той поры…
Даша еще подлила Михаилу кофе, но он пить не стал, побыл немного и, попрощавшись, вышел. Даша думала, как идет парню эта застенчивость, какой он славный вообще, хороший, просто на редкость.
Она была старше его почти на четыре
