давно говорил.
— Шурка-то? Вот он бы взял да и заменил меня А то ведь к Черному морю собрался перекочевать из Сибири… Бросить, Миша, любое ремесло нетрудно, — после раздумья продолжал Хрисанф Мефодьевич. — Одыбаюсь я, одюжу, да и сызнова за свое примусь.
— Вот правда — неугомонный ты! — удивленно и с гордостью проговорил Михаил.
— Угомон, укорот — смерть покажет. Не хочу на завалинку, на приступку крыльца садиться. Пылью сразу покроюсь! Мать твоя тоже на меня грудью идет. Приструняет все, приговаривает, только я шибко-то несговорчивый. Оклемаюсь вот, погоди. И опять поманит в урман безудержно! Знаю — песня знакомая. Я еще этих проклятых волков не ружьем, так капканами допеку! Озлили они старика, крепко озлили…
Близился полдень, и они все двигались полегоньку по твердой дороге. Солнце, с утра показавшись, затерлось мглой. Морозу было градусов тридцать от силы. Погода казалась теплой после недавних больших холодов.
— Я мордушки ходил проверять, добыл неплохо, — сказал Михаил, думая этим отца подбодрить.
— Не говори про еду — слюной захлебнусь, — взмолился Хрисанф Мефодьевич.
— Прости, не подумал…
Шли еще час, и таким долгим он показался охотнику Савушкину, что уж, казалось, и мочи не хватит доплестись до порога избушки.
Когда показался кедр-патриарх на берегу Чузика, тот самый, что рос вблизи зимовья, оба путника как-то разом вздохнули. Но никто не обронил ни слова.
2
Из старого года в новый Даша перешагнула буднично, как все, кто вахтовал в эти недели на буровой. Только и было отличие от обычных дней, что в столовой зажгли нарядную елку, поставили на столы кедровые веточки, яблоки и апельсины, банки с болгарским компотом да приготовили щей пожирнее, котлет, гуляшей наготовили с картошкой-толчонкой, отжали клюквенный сок и наделали морсу. Были еще пирожки с осердием (вахтовики смеялись — «с усердием») и фаршированные блины. Мужчины сыпали похвалу Даше и Алевтине пригоршнями, не скупились на выражение чувств. Никто не принес с собой крадучись ни капли спиртного, что раньше нет-нет да случалось в канун того или иного праздника. Искореняя зло, буровой мастер Калинченко действовал тут напористо, но не приказом, а убеждением, жал на сознательность, на единство и спайку в бригаде. Не сразу, не вдруг, но достигнуто было немало, с годами возникла та добрая, теплая атмосфера, когда можно сказать: люди притерлись друг к другу, по-настоящему сблизились. А если большинство заодно, то делать выпады отдельным лицам и неудобно, и страшновато.
В новогоднюю ночь, в крепчающей снова стуже, скрипели троса, звонко лязгали стальные трубы, клубился пар, подавался бесперебойно глинистый раствор: буровая работала, вгрызаясь в глубины пластовой тверди. Ничто покамест не осложнялось, препятствий не возникало, и это воспринималось, как хороший знак. Ведь есть примета и жива она в людях: начался год хорошо, хорошо и продолжится.
Среди общего радостного настроения Даше было не очень-то весело. Как ни скрывала они своего состояния души, а видно по ней, что страдает, терзается. Михаил в отпуске, под родительский кров убрался, ждет ее в гости, как договаривались, а ей еще столько дней кухарить! Можно было и отказаться, но ведь согласилась тогда, уступила просьбе начальника орса Андрея Петровича, а обещанного назад не взять — честность не позволяет. Глазастая Алевтина заметила Дашину перемену, охает и говорит:
— Кручина — яд для бабьего сердца, не поддавайся ей. Кручина нутро рвет на части, в телесную дрожь кидает. Ты, что ли, из-за Харина вдруг начала убиваться? Ревнуешь, ли чо ли, бывшего муженька своего?
— Да не нужен он мне, тетя Алевтина, — как можно ласковее старается отвечать Даша помощнице.
— И наплюй, правда что! — подхватывает Алевтина, для которой в какую сторону не поверни разговор — все ладно. — За Харина наша медичка, Ольга Федоровна, крепко взялась. И лечит его, и кормит. Припарки делала, когда нога у него подвернулась, укольчики от давления. Ольга Федоровна-то по годам перезрелая, до сих пор одинокая. Поняла, что мужик ей впору, оставленный, почитай, брошенный, к тому же еще приболел. Она и давай ему перышки чистить. Говорунья медичка наша, ты не слышала? Тарахтит, как щеглиха. Желает, видать, понравиться. Да поди уж и клюнул он на нее, Борис Афанасьевич-то! Он тоже в тоске, ласку женскую ждет. Может статься, Ольга Федоровна ему по вкусу придется… Конечно, видок у нее шибко подержанный. Да иной-то раз на буровых и не такие за первый сорт сходят! На другую пару посмотришь: он — сокол, она — кикимора. А еще так командует, еще так держит! И эта возьмет, приголубит, а после косу-удавку на шею-то и забросит. Видала, какие косы у Ольги Федоровны? Дивные! С лица не яблочко, и сухопара телом, а глянешь на косы — от удивления охота попятиться. Это мы в бане мылись на прошлой неделе, так я ее всю насквозь разглядела. Она…
— Перестаньте же! Да сколько можно?.. — У Даши выскользнула из рук металлическая тарелка, покатилась, звеня, по полу.
— И помолчу. И ладно, — вроде обиделась Алевтина. Но на молчание надолго ее не хватало. Посопит, повздыхает и, как ни в чем не бывало, пойдет перемалывать дальше.
— Ох и выдры же есть среди баб! Ох и ловкие, ведьмы! В Парамоновке случай был. Сыграла одна потаскушка любовь с вертолетчиком, понесла от него, родила. Невдолге в суд подала, стала с того летуна алименты выуживать. И высудила! По сей день рублей до двухсот получает, нигде не работает. Хвалится, не скрывает, что была у нее задачка средства таким макаром на жизнь добыть.
— Какие-то все у вас, тетя Алевтина, скверные женщины получаются, — поморщилась Даша.
— Да это же сущая правда, касатка, — повернула к ней удивленное, рассерженное лицо помощница. — Я и про дочь свою тебе сказывала…
— Дочь бы и наставили на путь вовремя, — с укором ответила Даша. — Попустились, когда надо было воспитывать, теперь хаите, осуждаете.
— А знала бы ты, как моя жизнь с мужем клеилась? — Алевтина подобралась вся и выпрямилась, глаза ее мутный туман застлал. — Я на работе горбилась, мужик разгуляем ходил.
— Это конечно, — поспешила смягчить свой упрек Даша.
— За девчонкой догляд в семье нужен
