class="p1">Человек, что медленно брёл по тропе в гору, прихрамывая на левую ногу, остановился, опираясь на толстую узловатую палку. Постоял, немного, глядя на сосны, потом огляделся и сел на блестящий, будто кем-то отполированный ствол ближайшего можжевельника. Тот стелился по земле, будто не в силах противостоять невыносимой тяжести прожитых лет.
Человек вытянул вперёд левую ногу, вздохнул полной грудью. Стащил со спины мешок, развязал, оторвал кусок от лепёшки и сунул в рот.
Громко стрекотали цикады. Предвестники лета. Вроде ведь жару любят, а сегодня что-то не жарко. А вот поди ж ты, распелись.
Дома их называют «друзьями земледельцев». А троянцы считают цикад особо угодными своему богу Апаллиуне, за что и одарил он их звонким голосом.
Когда он это слышал, от кого? Не очень-то знался с троянцами. Разве что в Пагасах.
Да, скорее всего в Пагасах, в Иолке и слышал. Как раз накануне её приезда...
Мимолётное видение пронзило сердце не знающим жалости клинком.
«Боги, зачем вы мучаете меня?»
Провести бы остаток жизни там, в забвении. Поначалу он воспринял эту мысль жестокой карой, но теперь она виделась недостижимой более милостью.
Каждую ночь она приходит к нему. Каждое пробуждение он стирает зубы до корней, чтобы не закричать.
Пробуждение. Даже тогда, самое первое пробуждение в темнице полусна, на полях асфоделей, вышло не очень-то приятным. А теперь-то и подавно.
Что сложнее вытерпеть? Боль телесную или душевные муки? Зачем он вернулся? Ради чего?
Законченным пропойцей себя чувствовал, которому сначала протянули полный кувшин, а затем отняли.
Чтобы посмеяться? Полюбоваться за его трепыханиями?
Биридийя назвал это чудом. Ну... такое себе чудо...
Куда как краше смерть, чем такое чудо.
...Какой-то бородатый верзила с оскаленной рожей...
...Вот прямо в неё...
...Ах ты, с-с-ука... А вот так...
Что-то податливое на конце клинка... Мягкое... Чавкающий звук.
...Ха! Жри!
...Лязг. В бедре пульсирует боль. Слева-справа мечутся тени...
...Вот сейчас кто-то из них, ка-ак...
Как всё случилось, тени успели его достать или верзила оказался проворнее, он так и не узнал. Это ведь из тела здоровяка напился его клинок, но тот, кажется, и не заметил. Живучий, гад... Его секира летела слева. Не отразить. Но нога подломилась и отточенная бронза, в ладонь шириной, что должна была снести полчерепа, лишь коснулась волос.
А через мгновение удар справа в висок швырнул его в объятия тьмы.
Лепешка кончилась. Автолик достал из мешка флягу-долблёнку, отпил. Вставать не хотелось. По телу растекалось тепло.
Нет, надо идти. До города ещё и здоровому долго топать, а с его-то ногой и подавно.
Он встал, поморщившись от боли. Не отпускает. Бедро рассечено косо. Зарастало долго, гноилось. И как Биридийя сумел его, чужака, отмолить? Дотопать бы до Тидаина, наведаться в храм Эшмуна, принести жертвы.
А как в голове прояснилось, едва не оскорбил Автолик Эшмуна, бога врачевания, чтимого не только в Стране Пурпура, но и многих иных местах. Хотел ножом по венам полоснуть, дабы вся милость бога псу под хвост. От отчаяния.
На смену телесным мукам пришли душевные. Но не сразу. Да, не сразу. Сперва он с остервенением сжимал зубы, чтобы унять головную боль. Пару раз едва не захлебнулся рвотой. Долго балансировал на тонкой грани меж светом и тьмой, раз за разом срываясь в забвение. Спасительное забвение, где не было ни мыслей, ни чувств, ни образов.
Сколько прошло времени? День, месяц?
Да, месяц. Тридцать два дня. Так сказал ему Биридийя, пастух. Он пришёл к алтарю, чтобы поклониться богам, принёс им нехитрый дар — сыр и лепёшки. Только алтарь оказался местом недавнего побоища. На земле лежали тела убитых, их кровь навсегда осквернила священное место. Пастух хотел оттащить мёртвые тела подальше от обиталища богов, но тут один из воинов застонал, пошевелился. Пастух кликнул помощь — внука своего. Вдвоём они дотащили воина до стоянки племени.
Потянулись дни. Автолик то приходил в себя, то вновь впадал в забытье. Не раз Биридийя уже думал, что боги призывают воина и тот не задержится среди смертных. Но Автолик цеплялся за жизнь. И с каждым днём всё сильнее.
Ведь его ждала она. Он не мог сгинуть здесь. Он обязан был вернуться к ней. В их дом на берегу великой реки.
Биридийя был молчалив, а если и говорил, то больше ворчал по-стариковски. Никогда ничем не был доволен. Перевязывал раны чужака и брюзжал, клял убийц, клял его самого на чём свет стоит, что позволил себя этак искалечить. Богов поминал скопом и каждого по отдельности. Их-то имена Автолик слышал, они и были долгое время тем единственным, что он понимал.
Вот Кариак оказался куда разговорчивее. Парень просто-таки фонтаном из себя слова изливал.
Их языка Автолик не знал. За время походов в страже фараона он мало сталкивался с местными, кого ремту называли с нотками превосходства — хазетиу. А то и вовсе с презрением бросали — аму[168]. И нередко добавляли: «возлюбившие овцу пуще жены».
Кариак, смышлёный парнишка лет тринадцати стал его учителем. Учиться пришлось долго.
Первое время Автолик и двух слов связать не мог, а уж что-то запомнить и подавно. Голова кружилась, гудела, шумело в ушах, волнами накатывала тошнота. Каждый удар сердца отзывался в ноге тупой болью. Скверная рана никак не хотела заживать. Даже месяц спустя Автолика ещё лихорадило по вечерам.
В первые несколько дней с тех пор, как он окончательно пришёл в себя и уже вполне осознавал, на каком свете находится, навалилась новая напасть — во сне являлась женщина. Часто он видел её обнажённой и это зрелище разгоняло в нём кровь по жилам так, что по утрам Кариак заливисто смеялся и сыпал словами, заставляя болезного морщиться от бессилия что-либо понять.
Женщина обнимала и целовала Автолика. Она была просто сказочно красива. Он чувствовал, что откуда-то знает её, но никак не мог вспомнить имени, пока, наконец, боги, наигравшись с ним, немного отдёрнули покрывало, что окутало его память.
И он вспомнил.
Ему сразу стало легче.
Имя жены потянуло за собой другие воспоминания. Нелюбимый дед-отец. Друзья. Ификл и Палемон. Сиванала. Менна. Недруги. Властители мира, с коими боги пожелали свести его.
И Амфитея.
Её было много, очень много. Поток воспоминаний захлёстывал, а душа ликовала.
Она ждёт его.
Ждёт в Пер-Бастет. Он застрял здесь, в Ханаане, в Ра-Тенну, на службе фараона. Он едва не встретился с богами, но теперь обязательно выкарабкается и вернётся к ней.
Но один неразрешённый вопрос всё же не давал покоя.
Как он здесь оказался,
