принадлежать к победителям было всё же лестно, потому он не унимался:
— Наш великий герой, Ахилл, был самым лучшим воином! Ему не было нужды прибегать к хитрости или бесчестить себя нарушением правил поединка! Так что, либо ты, старик, присочинил лишнего, либо тебе наврали те, кто об этом рассказывал!
— Мне не могли соврать, всё это правда, — тихо сказал Троянец.
Но среди ахейцев у него образовался неожиданный заступник. Плешивый нашёл, чем поддеть приятеля:
— Много ты понимаешь! Твой Ахилл и виноват во всём! Это с него между ахейскими вождями распри начались! Это он с Агамемноном из-за троянских рабынь рассорился, и с того времени всё наперекосяк пошло!
— С каким Агамемноном?! — вскипел Троянец, — ты чем слушал? Не мог Лигерон, по прозванью Ахилл, с Агамемноном поссориться, это намного раньше было!
— Ах, да... — спохватился плешивый поклонник Агамемнона.
— В одно ухо влетело, в другое вылетело, — усмехнулся рыжий, — я и то всё запомнил.
— Ага, — поддел товарища плешивый, который судорожно соображал, как оправдаться, и лучшей защитой счёл нападение, — памятливый ты наш. Третьего дня, как со свиньями в обнимку проснулся, так и не вспомнил, что вечером делал.
— Враньё! — возмутился рыжий, — не было такого!
— Слушайте, а ведь и у нас сказывают, как великий Геракл Трою брал, — вспомнил щербатый, — так что в этих-то слова старика нет вранья. Верно, до Агамемнона дело было.
— Да я про свиней, а не про Геракла!
— Брал, да... — тихо сказал Троянец, — и этот тоже.
— Только вроде стены Трои чудище разрушило, что Посейдон наслал, — заметил щербатый.
— Да нет, — возразил рыжий, — он не рушил. Он же сам их построил. А чудище людей жрало.
Троянец не смотрел на них. Сидел и задумчиво вёл пальцами по изгибу рога лиры.
Они слышат лишь то, что хотят, и нет силы, способной перевернуть их представление о минувшем. Правда давно стала сказкой. Впрочем, даже в том, что «известно всем» нет ныне согласия, хотя дела эти не столь уж давние, всего-то четыре поколения минуло, да пятое народилось. События, казавшиеся поначалу высокой белой скалой, видимой издалека, прочной опорой для этих поколений, поросли мхом из небылиц, покрылись глубокими трещинами, будто морщинами, что к старости искажают, часто неузнаваемо, черты лица.
«Не было этого!»
Вот и весь сказ.
— Я понял, дед! Я знаю, откуда ты это взял! — воскликнул щербатый, хлопнув старика по плечу, — есть тут в наших краях ещё один сказитель, слышал я его однажды, только мне не понравилось. Ты, верно, его песен наслушался, вот с его слов и говоришь. Вот в прошлом году, как виноград собрали, заходил он к нам в деревню. Я-то сразу ушёл, как понял, что не моё это. Не внушил он мне доверия своими песнями. А ты, выходит, веришь ему.
— Это который? — спросил рыжий.
— Ну этот, на которого корет наш по весне псов спустить грозился, за то, что воет, будто великая слава данайцев прахом рассыпалась, царей хулит и даже богов. Говорит он складно, но больно тоскливо выходит. Хоть иди и помирай сразу. Его уж не позовут никуда, с голодухи дурень загнётся.
— И поделом, — сказал плешивый.
Рыжий покосился на старика и сказал:
— Ты бы, дед, тоже перед коретом не пел, как наши Гектора исподтишка убили. Не то что вина не поднесут — помоев не плеснут.
— О чём же вам милее слышать? — раздражённо спросил старик, — как Ахилл ваш в одиночку войско троянское гнал, а те в город бежали подобно испуганным ланям? Как Гектор три раза вокруг стен Трои обежал, обуянный страхом. А за ним, будто робкой голубкою гордой, сокол, меж всеми быстрейшая птица, с криком пронзительным мчался?
Последние слова он пропел насмешливым тоном, будто кого-то передразнивал.
— Ну-у-у... — неуверенным тоном протянул рыжий, — ты же сам нам пел, как ванакт Чёрной Земли приврал, будто в одиночку разбил многотысячное войско.
— Ну хоть что-то запомнили, — усмехнулся Троянец, — на войне все врут. А уж как после неё завирают... Одни говорят, что победили бесчисленные рати одним махом, другие, что против них весь мир сражался, оттого и в проигрыше остались. А правду не все готовы выслушать.
— А ты разве правду знаешь? — переспросил его плешивый поклонник Агамемнона.
— Я один, выходит, и знаю, — спокойно сказал ему троянский сказитель.
— Откуда? Боги, что ли шепнули? — усмехнулся плешивый.
— Нет, не боги. Предок мой. Записи его я читал. Он всё записал, что видел.
Старик посмотрел на щербатого неграмотного внука писца из Пилоса и добавил:
— Грамота полезна не только для счёта царских стад да припасов в дворцовых подвалах. Я же вам сразу сказал, что историю эту знаю по табличкам моего предка. Там всё и написано, что он видел. А ему врать нужды не было, он для своих наследников писал, его табличек почти никто другой не видел, только в нашем роду они и передавались.
— А кто же твои предки?
— Да разве непонятно ещё? — недоумевал Троянец, — я же вам про них с самого начала рассказываю.
Он похлопал рукой по изгибу черепашьего панциря, который неизвестный мастер много лет назад сделал драгоценной лирой.
— Дедушка, не обращай внимания на них! — вновь нарушил молчание подросток, — пой дальше! А то у одного всё плохо, всё пропало, другой десяток воинов одним ударом зашиб. У тебя лучше, там у всех правда, и у каждого своя.
— Что же, не конец это ещё был? — удивился рыжий, — вроде же всё, разрушил Трою бог.
— Нет. Не конец, — ответил Троянец.
Он глубоко вздохнул, поудобнее взял лиру, провёл плектром по струнам. Прикрыл глаза, вспоминая. И запел:
— В гору петляла тропа, меж кривых можжевельников вилась...
* * *
Тропинка шла в гору. Она петляла между валунами, временами пряталась между перекрученными, приземистыми и толстыми стволами многовековых можжевельников. По обеим сторонам тропики росли две низеньких пушистых сосны, напротив друг друга. Их ветки почти соприкасались, нависая шатром. Когда поднимался сильный ветер, шатёр из хвои качался, будто обе сосны хотели прикоснуться ветками, но не могли. Они были совсем рядом, но словно разделены невидимой пропастью. Как ни пытайся, вместе им не сойтись, чудес на свете не бывает.
