полк бабий!
Она вскочила, не оглядываясь, пошла по аллее туда, где гремели марши. Павел покладисто поплёлся следом. Он не узнавал себя. И был вполне счастлив...
На Елисейских Полях доцветали каштаны. Одно из деревьев нависало над открытым кафе. Фонарь выхватывал из тьмы ветви, среди лапчатых листьев — фарфоровые ёлочки соцветий. Их тончайший аромат неизъяснимо волновал. Павел заказал водки, а Марьяне — красного вина. Гарсон предложил, и они выбрали изысканный салат из креветок, тёртого сыра и ломтиков ананаса, приправленный восточным соусом. Марьяна быстро опьянела, стала дурачиться.
— Забудь, что ты есаул! А? Улыбнись, миленький.
— Стараюсь. Разве не заметно?
— Не-а! Угрюмый, как колдун. Слушай... А ведь у меня нет паспорта. Немцы могут арестовать и бросить в концлагерь.
— Справки из беженского управления пока достаточно. Паспорт я тебе выхлопочу. Но бесцельно болтаться по городу не стоит!
— У-у-У! Какой ты командир! Я тебе не лошадь. Как ты ответил Сургучеву? «И жену себе подобрал...» Меня это обидело.
— Неудачно пошутил. Меня раздражают такие люди, как этот писатель. Чему радуется? Тому, что купил никому не нужную Библию. Какая разница, кто обучался по ней, Пушкин или дьячок?
— А ты Сургучева читал?
— И не собираюсь читать! Я занят ужином, — бросил Павел и разом опрокинул водку в рот.
— А я читала! Он — замечательный писатель, не уступающий Куприну, Шмелёву. Мой дед — газетчик. С детства любила рыться в его библиотеке. Как ты можешь оскорблять русского писателя?
Павел искоса, с недоумением посмотрел на Марьяну, подавил вспыхнувшее недоброе:
— Успокойся! Вот Бунин, тот другой. В прошлом году я оказался у него в гостях. Твёрдый духом. Правда, не любит казачества.
Марьяна взяла в руку бокал с мерцающим тёмно-бордовым вином, покачала его, забавляясь игрой бликов. Тоскующие большие глаза в опуши ресниц тоже влажно мерцали, становясь всё глубже и отрешённей. И вдруг испуганно вскинула голову:
— Как кровь! Боже, мне не по себе! Что-то случится... Моя прабабка была станичной гадалкой. И мне это передалось... Господи, спаси нас! — она быстро перекрестилась и попросила Павла: — И ты тоже!
— Сегодня тебя постоянно заносит! — оборвал он, доставая портсигар и подаренную атаманом Павловым серебряную зажигалку.
— Перекрестись. Беда близко! — твердила Марьяна.
— Чтобы стать посмешищем вот у этих... жрущих парижан? Оставь блажь! Нам пора. — Павел закурил, встал. Прихоти Марьяны начинали сердить.
Она допила бордо. И, неуверенно качнувшись на каблуках, сделала шаг, упрекнула с жалкой улыбкой:
— Я просила. А ты не послушал!
По дороге домой, на опустевших улицах вблизи Гранд опера, на станции метро «Кадетт», Марьяна молча плакала. Павел сначала ухмылялся, затем стал увещевать, что дурное надо гнать прочь. Не вспоминать о нём, чтобы не накликать. Она изредка кивала и прижималась к его плечу.
А на квартире уже ожидал секретный конверт, доставленный из штаба. Доктор Химпель, известив, что генерал Пётр Краснов в связи с ослабевшим здоровьем находится в отпуске, приказывал явиться в Берлин для срочной командировки.
И мелькнула ночь — короткая, точно скроенная из отдельных эпизодов, волнующих то силой сладострастия и нежностью, то предчувствием зловещего, непоправимого. Марьяна звала и звала его к себе, не жалея искусанных, опухших губ, и в молодом неистовстве не могла избыть безоглядного, негаснущего желания — перед разлукой. Павел также был горяч, отзывчив...
В одном купе с ним ехала до Франкфурта вдова майора с умненьким русоволосым сыном-отроком. Недавнее горе, траурная косынка делали тучную фрау отчуждённо-печальной, замкнутой. Но, выяснив, что попутчик — офицер вермахта, она не преминула рассказать о муже, героически погибшем в Африке. В довершение всего показала его фотографию. И формой крупного подбородка, и глазами, и срезом лба он был разительно схож с сынишкой. Павел сказал об этом вдове, и та с печалью сообщила, что даже родинки у них рассеяны одинаково. «Хороша работа!» — подивился Павел.
И до самого Берлина, оставшись в купе один, смятенно раздумывал, что в любой миг может погибнуть, бесследно исчезнуть, не оставив детей. Они с Марьяной хотели ребёнка. И странно, что в любовной обоюдной горячке — будто кто наколдовал! — не могли зачать. Он тоскующе смотрел в окно, на поля и разрушенные бомбардировками дома вдоль железной дороги, а сам представлял себя: то гуляющим за руку со своим сыном-карапузом, то поучающим его, подросшего, говорящим с ним о казачестве, родной земле, славе предков. И этот мечтательный сумбур был невыразимо интересен, нов, приятен...
9
27 мая из Берлина выехала делегация ГУКВ[65] с полномочиями произвести размежевание территории, выделенной казакам в Белоруссии, по войсковому принципу. Делёж предстоял между донцами, кубанцами и терцами пропорционально числу их семейств, как уже проживающих здесь, так и ожидаемых в будущем. Начальник управления генерал Краснов, сославшись на переутомление, возложил эту миссию на заместителя, Кубанского войскового атамана Науменко. Вместе с ним отправились Восточным экспрессом доктор Химпель, начштаба Семён Краснов и есаул Шаганов. Спустя два дня за ними в Белоруссию последовали терский атаман Кулаков и адъютант атамана Науменко, войсковой старшина Заболотный.
Представители берлинского управления в первый летний день были уже в Новогрудке, представившись гебитскомиссару доктору Гилле. Бывалый артиллерист устроил в честь казачьего командования банкет с залпами шампанского. Наряду с ним опекал делегатов и майор Мюллер из штаба Южного фронта.
За последние месяцы атаману Павлову удалось перекроить пластунские полки, каждый численностью до тысячи штыков. Донских набралось четыре, кубанских — три, сводных также оказалось три и разъединственный — терский. Полки в такой последовательности промаршировали перед высокими гостями. Похвалу походный атаман встретил более чем спокойно, с присущей сдержанностью. Зато неиссякаемым елеем текла речь Доманова. Он по-прежнему носил есаульские погоны, но внешне набрался уверенности, начальственного лоску. Неотступно при нём находился референт Радтке, «око» Химпеля в Казачьем Стане. Референт фактически исполнял роль снабженца и главбуха, получая в Восточном министерстве кредиты и наблюдая за использованием средств казачьей казны. Такую же склонность к хозяйственным делам имел и Доманов. До войны, как подтверждали терцы, он занимался обеспечением то Пятигорской электростанции, то курортных организаций, — крутился, добывал, завхозничал за милую душу! А теперь, в должности начштаба, всячески выдавал себя опытным кадровым офицером, дальновидным стратегом. Поэтому, разумеется, приходилось скрывать, что в царской армии служил всего-навсего казначеем при конной сотне.
Неприязнь, закравшаяся в душу Павла при первой встрече в Ростове, в этот приезд лишь окрепла. Его раздражали услужливая улыбочка Доманова, семенящая походка, словоблудие. Служаке, не лишённому самолюбия,
