покупать ей подарки, всячески баловать, болтать о чём угодно, подолгу хмелеть в объятиях. Лейтенант вермахта Шаганов, прикомандированный к штабу Добровольческих сил в Париже, спешил со службы домой, поднимался по истёртым ступеням лестницы на мансарду, полнясь радостью и тревогой: всё ли в порядке, ждёт ли любимая?
Он был слишком опытен и немолод, чтобы наивно верить в бесконечность этого счастья. Сейчас оно светилось полным накалом, и ни к чему гадать о дальнейшей судьбе. Он — любил! И без сожаления прощался с прежней холостяцкой волей, гулевой жизнью, изобилующей встречами и мимолётными романами. Он нашёл женщину, с которой ему было лучше, интересней, чем с другими.
И Марьяна, молодая и своевольная, в полноте своего женского всевластия редко оглядывалась назад, жила настоящим. Но в дневные часы одиночества, когда бродила по окрестностям Монмартра, ныряла в магазины, ожидала прихода Павла, — обжигающе проносились в памяти недавние беды. В недосягаемой дали остался Ростов, где жили её муж-инвалид, родители, взявшие к себе сынишку. О нём она думала и скучала постоянно. Ощущение своего ребёнка, доброго и рассудительного мальчугана, не меркло! И от мысли, что она, она бросила его, захватывало дух. И осуждала себя с болезненной прямотой: бесстыдница, беглая мамаша, ушибленная любовью... Но трезвела, снова подчинялась своей страсти! Ведь только чудо могло соединить их с Павлом в разворошённой Европе, помочь вновь отыскать друг друга. Впрочем, и в эшелоне, везущем казачьи семьи во Францию на оборонные работы, и во время скитаний по дороге из Нанта в Париж она твёрдо верила, что в управлении по делам русских беженцев подскажут, где его найти. Один из чиновников, старый волокита, проникся к ней участием, неделю морочил голову, обещая узнать адрес «жениха». А затем как бы случайно завёз её к себе на квартирку. Попытка возобладать кончилась печально — норовистая красотка выбила два качающихся резца. Больше в управление она не показывалась. Только оставила письмо. И в полной безысходности приютилась в ночлежке при русской церкви Александра Невского. Здесь, под православными крестами, и нашёл её Павел...
В сиреневых сумерках мазками пламенели, матово серебрились цветы фигурных куртин. В уличных кафешках они благоухали у самых столиков. И ароматы гиацинтов, петуний, тюльпанов головокружительно мешались с текучими красками вечера, — небо меркло в золотисто-пепельном закате, очертания домов и крыш, размытые сумраком, сливались в нечто ирреальное, феерическое; по этому праздничному миру гуляли люди — в маняще белых платьях женщины, излучающие запахи духов и пудры, мужчины в военной форме, шаткие старики; готические шпили прокалывали темнеющий шёлк низкого — над Сеной — неба, оставляя звёздные узоры. И даже отзвуки и шум большого города не нарушали дивной хаотичности вечера.
Сена радужно искрилась от фонарей. Волны зыбились, как на картине Моне. Шорох прибоя вскипал вдоль гранитных берегов, у причала изредка стучали, сталкиваясь, лодки.
С парапета, напротив Нотр-Дам и острова Ситэ, расходились последние букинисты, увозя в больших колясках собрания книг. Один из них, в надвинутой шляпе, подбоченясь, стоял возле своей двухколёсной тачки и ждал, пока покупатель, листающий старый фолиант, наконец примет решение. Докучливый книголюб был не стар, принаряжен в опрятный и отутюженный костюм кофейного оттенка. Берет, заломленный набок, придавал некую артистическую внешность этому парижанину с красивым профилем, подстриженной бородкой. Точно опомнившись, он достал из кармана пиджака бумажник, расплатился. Павел и Марьяна шли вдоль набережной навстречу ему, разговаривая. И книголюб невольно поднял голову.
— Здравствуйте! — удивлённо воскликнула Марьяна, останавливаясь. — Вот так встреча! И я здесь! А это — мой муж. Он при штабе Добровольческих войск.
— Добрейший вечер! — по-старинному, с поклоном поздоровался знакомый, прищуривая светлые наблюдательные глаза. — Если не ошибаюсь, с вами, мадам, мы по-соседски в Ростове пили чай? На Малом проспекте, в доме шестьдесят один? И зовут вас Марьяной. Как толстовскую героиню.
— Да! Я вас сразу узнала. Жаль, что дочь ваша оказалась в эвакуации, — вздохнула Марьяна и шепнула Павлу: Это Сургучев, писатель.
— Хотел забрать Клавдию с внучкой в Париж. Не удалось. А в Ставрополь прорвался. Навестил родные могилы. Увы, город уже не тот. Казанский собор разрушен. Воронцовскую рощу на треть вырубили. Один бульвар не тронули...
— Что это вы купили, если не секрет? — указала Марьяна на зажатый под мышкой том.
— Редчайшее издание Библии! Начало девятнадцатого столетия. Вот такую же наверняка читали Пушкин и Гоголь. Я по натуре — старовер. Исповедую прошлые ценности — и духовные и божеские. И нахожу в этом удовлетворение и просто радость. Мы, эмигранты, люди закалённые. И по-прежнему мысленно живём в былой России, говорим и пишем на её языке. Вы, господин офицер, также первой эмигрантской волны?
— Разумеется. Но я предпочитаю не мысленно жить в России, а бороться с большевиками. Заодно и жену себе там подобрал, на Дону!
— Весьма похвально, — с усмешкой отозвался Сургучев. — Однако не могу согласиться с вами. Соединяет и разводит людей нечто высшее. Во всём воля Божья... Ну, не стану задерживать. Желаю вам любви!
Они разошлись.
Ночь захватила в саду Тюильри. Уединились на лавке возле овального озерка. В темноте покрякивала утка. Рядом цвёл жасмин. Небо мутнело в неясных отсветах. Марьяна положила руку на плечо Павла, ощутив тёплую ткань его рубашки, спросила, точно довершила ход своих думок:
— А что будет дальше?
— В каком смысле? — сквозь зевок, не сразу откликнулся он. — Ты о чём?
— Конечно, о нас.
— Мы будем вместе.
— Зачем врёшь? Получишь приказ — и улетишь. Ты живёшь ради казачества. Хоть я и казачка по отцу, а не пойму, что тебя влечёт к этому сброду!
— Прекрати!
— Я скиталась с ними по Украине. Добрых и порядочных мало. Одни куркули и хапуги. С кем ты хочешь? С ними — возродить Донскую республику?
Павел вдруг заливисто засмеялся, обнял Марьяну, ничего не ответил. Издали, с площади Конкорд, доносилась духовая музыка. Очевидно, маршировал и развлекал зевак немецкий оркестр.
— А почему ты не женился в молодости? Гулял напропалую? — сменила Марьяна тему разговора. — Признавайся.
Он вдохнул чистоплотный, особенный запах её кожи, волос, платья, поцеловал в шелковистую заломившуюся прядь, остро ощутив это мгновение слитности душ, невыразимой близости.
— Писатель твой прав, — не без иронии сказал Павел. — Не сводил Бог. А с тобой — свёл. Поздновато. Усы и те седеют.
— И пускай! Меньше будут женщины засматриваться. Ненавижу баб, с кем ты... — Марьяна отстранилась, съязвила: — Твой
