карабин, своё личное оружие, содержал в образцовом порядке. И, пристрелявшись, лежал с казаками в одной цепи. А ночью мучила думка: а вдруг в Яшку, внука, палил?
Атаманская колонна, избежав столкновений с регулярными частями Красной армии, пришла в Фельштин первой и в этом городишке дождалась домановцев. Уже объединённые силы Павлов повёл в Сандомир. Оттуда на исходе апреля казачьи полки были эшелонами перевезены в Белоруссию.
Тихон Маркяныч, находясь при штабе в Новогрудке, принялся разыскивать сноху. В беженской канцелярии наконец сообщили ему, что гражданка Шаганова проживает на территории терской станицы, в деревне Козьмичи. И, отпросившись у вахмистра, на своей походной телеге махнул на поиски родной души. В подвечерки въехал в Козьмичи, узнал у сидевших на завалинке казачек, где живёт Полина, донская беженка. Сноха так обрадовалась, что расцеловала! Но тут же явила норов. В Дунаевку, отведённую донцам, перебираться наотрез отказалась. Пока свёкор мытарствовал, она не только сдружилась, ужилась с терчанкой Пелагеей, но разыскала Звонарёва, благополучно добравшегося сюда со своей семьёй и шагановскими пожитками. И когда увидел Тихон Маркяныч в бревенчатой избе родовую икону, скатерть с махрами, прежде застилаемую на праздники, а на стене — семейную фотографию Шагановых, сделанную за полгода до войны, то не сдержал скорых слёз... Место в избе было и для него. Двор обжит. Что ещё искать?
На другой день, вернувшись в штаб, Тихон Маркяныч объявил, что по состоянию здоровья больше служить не может. Помощник начштаба недовольно поморщился, выслушав старого казака:
— Почему в терскую станицу? Беженцы расселяются по войсковой принадлежности. По этому принципу формируются и полки. Сколько их, терцев? Горстка! Везде должны превалировать донцы. Так что советую обуздать свою сношеньку!
Озадаченный, Тихон Маркяныч зашёл в казарму за вещмешком. Не унималась гордыня: как он, потомственный донец, пойдёт вприймы к терцам? Потолкался среди казаков. Обсуждали они, горячась и споря, перетасовку одиннадцати казачьих полков и их командиров. Силища поднималась великая! Атаман Павлов замышлял создать целую армию и требовал у немцев не только автоматическое оружие, но и артиллерию. Поддержка была фиговая. Казакам выдавали в основном трофейное оружие. Да и экипированы они нередко в красноармейскую форму, только без звёздочек! Ко всему не кончались раздоры между лидерами казачьих войск. Донцы пытались во всём главенствовать, с ними сшибались кубанцы и терцы, которых численно было меньше.
Разлад угадывался и в штабе. Доманов якшался с референтом Радтке, нередко конфликтуя с полковниками Зиминым, Вертеповым, Силкиным. Походный атаман, не ведая отдыха, мотался по станицам и частям. Берлинские поездки, встречи его с доктором Химпелем и Красновым также давали кое-какие результаты. Атаманская казна пополнялась, улучшилось снабжение боеприпасами. Однако Тихон Маркяныч, как и другие, чувствовал несогласованность в действиях казачьего командования. Напоказ штаб работал, сколачивал полки для борьбы с партизанами, а в его недрах шла скрытная игра, драка за право властвовать...
Полина Васильевна по случаю вселения свёкра истопила баню. Он мылся часа два, охая и ахая, томил больную спину, парился до младенческой розовости кожи. Сморённый угаром, старик натянул в коридорчике чьи-то кальсоны, на время позыченные снохой, и вышел во двор, теребя свалявшуюся мокрую бороду. По-хозяйски огляделся. Места много. Вокруг двора — пьяная изгородь, в щели — свинья пролезет. У ворот кособочится телега без дышла, чтоб не украли. Позади сарая сушатся дрова. Возле стога сена криво-накося обнялись снопы прошлогодней конопли, до которой не притронулись хозяйские руки. Дальше тянулся огород до самого леса. Полина с подругой вскопали деляну, посадили ведро картофеля. На комкастой торфяной грядке красовались клиночки чеснока. И вновь взгляд старика упёрся в тёмно-зелёную стену елового леса. Островками белели чахлые берёзки. Тихон Маркяныч подумал о хозяевах этого двора. Тоже спугнула людей война, а может, в партизанах. Нет, не милым было всё вокруг, а случайным.
Треск винтовок и автоматные очереди схлестнулись разом! Тихон Маркяныч, наслушавшись правды и небылиц про партизан, догадался, что к чему. Дунул в одних кальсонах в избу, схватил карабин, напугав накрывающую на стол сноху и Пелагею, сучившую на веретене козью шерсть. Уже на улице передёрнул затвор, впритруску засеменил к околице. С подворий выскакивали терцы с винтовками и обрезами, ружьями, а детина в поповской рясе, похоже дьякон, летел чёрной тучей, сверкая, точно молнией, старинной шашкой. Пока добежали до заставы, перестрелка оборвалась. Один из караульщиков, ширококостный казачина в летах, лежал в лужице крови, затихал в смертельной судороге. Остальных четверых Бог миловал. Всей толпой кинулись вслед нападавшим. Углубились в угодья Бабы-яги, набрели на болото в коростных ивушках и ольшанике, с пузырящимися вонькими плешинами жижи, — и опомнились. Озираясь по сторонам, крадучись побрели назад, в деревню.
Тихон Маркяныч, застыдившись своего голотелесного вида, приотстал. К нему присоседился низкорослый, головатый неунывака Лаврушка. Он озорно поглядывал на седобородого деда в кальсонах, на его исхудалое тело со складками кожи на боках и спине и услужливо нёс отдающий смазкой карабин.
— Рази ж это жисть? — бормотал Тихон Маркяныч, озябло передёргивая острыми плечами. — Кинули в самое пекло партизанское! Тута из-за каждой сосны по два дула торчат. Чистые башибузуки! Вот и напустили немцы казачьи полки. Вот для чего сослали!
Лаврушка щерил малозубый рот и слушал. Его распухший красный нос шелушился и походил на клоунский. Во всём облике этого зрелого терца было что-то детски простодушное, пастушеское.
— Гиблые края! — не унимался старик. — Май, а ишо холодно! Туман да сырь болотная. Из-за лесу солнышка не взвидишь!
Лаврушка поддёрнул на плечах карабин и свой допотопный кавказский дробовик, возразил, смешно поднимая верхнюю губу:
— Как же! Спёкся вчера, когда с поля валуны таскали. Ох и каменьев! Цельную крушню[64] накидали. А земля — холостая, не то что у нас, в Новопавловской. У нас землица, что ночка! Из одного зерна по три колоса родют. А всё одно хозяйство поднимем. Большевики далеко. Баб много. Чего немцы не дадут, у местных отнимем. А лес — знатный! В нём даже ведьмеди водятся!
— Ведьмеди? — оторопел Тихон Маркяныч и тут же дал волю гневу: — Далдон! Потеха ему... На кой хрен тобе ведьмеди? Ты про партизан помни, про убийц своих. Вон, приголубили твово сродника, казака на загляденье, а кого за ним? Один Господь знает. В степу врага видать. А тута, в лесу, кажин пенёк стреляет!
8
Поздняя любовь, затмив всё другое, выхватив из коловерти войны, не смогла, однако, сполна завладеть Павлом Тихоновичем. Он ощущал себя счастливым только рядом с Марьяной. Ему нравилось
