приходилось поневоле юлить, приспосабливаться. В Новогрудке уже находились офицеры-эмигранты куда достойней и авторитетней. Любой из полковников мог заменить его с огромной пользой!
Выборных атаманов станиц и округов собрал на совещание Науменко. Сродники-кубанцы встретили «батьку» раскатами аплодисментов и возгласами. На войсковом атамане, щеголяющем выправкой, по-генеральски изящно выглядела синяя черкеска с красными обшлагами, украшенная газырями и дорогим поясом. Для большей убедительности он навесил длинный кинжал в ножнах, также старинной работы. Маленькая голова в седой щетине, никлые — в масть — усы, заострённый нос, отчёркнутый складками щёк, придавали Вячеславу Григорьевичу вид кубанца, сочетающего и суровость, и озорство, и простодушную хитринку в глазах. Он долго стоял перед залом, склонив голову.
— Братья казаки! Господа атаманы! — зычно обратился Науменко, дивя молодым накалом голоса. — Рад безмерно видеть вас. После страшных испытаний мы вместе! На новой, временно закреплённой земле. Даст Бог, выбьем большевиков, переберёмся в отчие края. А покамест жить здесь, в Белоруссии. Вокруг неспокойно. В лесах партизаны. Жалят, як гадюки! И нам треба скорийше ощипаты цих бандюг, ворогов. Якшо мають воны храбристь... Благодаря Восточному министерству возникла Новая Казакия. Полкам воевать, биться с партизанами, а семьям обживаться. Нам помогают немецкие власти, наши союзники. И мы докажем делами право жить здесь. Освободим территорию от лесной нечисти. А затем заживём автономией. Любо, казаки?
— Лю-бо-о! Пра-альна, батько! Лю-ю-юб-о-о!
Атаманы свели голоса в дружном хоре. Тихон Маркяныч, морщась, внимал воплям, — трещала голова, и бурчало в животе. И раскаивался, что столь опрометчиво согласился представлять стариков от Сальского округа. Утром он переел капустных щей и, маясь желудком, искал глазами кратчайший путь для ухода. Атаманов в бывшей школе, как залома в пузатой астраханской бочке! Не ступить. И пришлось Тихону Маркянычу терпеть, пока говорил Науменко. Под шумок старик вскочил и, тыча перед собой костыликом, слыша поругивание, выбрался в коридор, припустил к выходу. От нужника возвращался уже гуляючи, любопытно поглядывая по сторонам.
День выстоялся жаркий. Прощально догорала сирень. Пожухлые гроздья источали терпкий запах. А рядом свежестью окатывали сосны и ели, на кончиках лап уже выметавшие светло-зелёные побеги. Под стволами их валялись прошлогодние сухие шишки. Соседство молодого и тленного навело Тихона Маркяныча на грустные размышления. Катилась жизнь под крутую горку! И по всему помирать придётся на чужбине. Он чутко прислушивался к новостям и опасался, что Красная армия начнёт наступление. А стало быть надо опять давать деру! Так гонят в степи охотники бирючиную стаю, упуская из виду, давая передышку, и вновь беря в оцепление... К совещанию атаманов старик потерял всякий интерес. От них зависело не многое. И дураку было понятно, что поселили казаков в партизанском краю неспроста, а для охраны немецких тылов. Чужая земля, чужие дома. Немилый болотистый край. Только дух казачий да воля спасают!
За дощатой оградой окучивала картошку сухопарая баба, внаклонку орудовала мотыжкой. Тихон Маркяныч уткнул посошок в песчаную почву, положил руки на забор, наблюдая.
— Не тяжко тобе, касатка, одной? Могет, подсобить? — затронул старик шутливым тоном. — Либо дожжок перепал? Земля сыпучая.
Белоруска выпрямила спину, обратила своё потное покрасневшее лицо, усыпанное веснушками.
— Робить можно, — ответила сквозь зубы и так остро, враждебно посмотрела на казака, что он посмурнел. Видно, имела на то причину. Наверняка кто-то из родных партизанил.
Тихон Маркяныч присмотрел в конце двора, под кустами цветущей калины, лавку. Подле неё пестрели фантики. По вечерам в укромном уголке похоже, ютились пары. Старик долго смотрел на белые шапочки соцветий. Вспомнил супружницу Настю, как парубковал, охапками ломал сирень и приносил ей... Слёзы замутили взгляд. И вдруг за спиной, в гущине калинника, щёлкнул соловей. Подал голос и умолк. Тихон Маркяныч разочарованно вздохнул. Он смолоду не пропускал соловьиной поры! Знал, где певуны гнездятся, и поручал сыновьям их охрану. Особенно волновал один, заречный. Распевался он в первые потёмки. А ближе к полуночи начинал с простого коленца, выщёлкивания на два тона. Исподволь переходил на россыпь, чокал ярче и отрывистей, до предела накалял голосок! И внезапно замирал, перебивал на другой манер, нежно высвистывал, катал в горлышке серебряные горошины...
Из двухэтажного здания освобождение высыпали атаманы. Поднялся галдёж. И Тихон Маркяныч, опасаясь, что без него уедет в Козьмичи местный атаман, недолюбливающий старика, зачикилял на улицу, запруженную повозками и лошадьми. Он приблизился к воротам одновременно с автомобилем, из которого вылез полковник и статный есаул. При мысли, что он скидается на Павла, заныло сердце. Этот офицер как назло втиснулся в толпу. Тихон Маркяныч двинулся за ним, сталкиваясь, ушибаясь, глядя вперёд.
Его Павел стоял в кругу офицеров рядом с полковниками Семёном Красновым и Кравченко. От волнения у Тихона Маркяныча поплыло в глазах. Он неотрывно смотрел на сына, пробирался к нему, пока не натолкнулся на крепкого хлопца, стоящего в оцеплении. Старик подался в сторону, обходя, но конвойный ухватил его за ворот мундира:
— Ку-да-а? Тебя, дед, не звали!
— Сын там... Мой сын! — возмущённо выкрикнул он, ворочая плечами.
— Не бреши! Должно, к полковнику с просьбой?
Тихон Маркяныч заблажил, как утопающий:
— Па-аня! Па-аня-я! Сынок!
На площадке крыльца, где стояло командование, старика не услышали. Он снова стал кричать, биться в могутной руке охранника, привлекая внимание. Наконец подошёл усатый подхорунжий, выяснил, в чём дело. Павел Тихонович, как только доложили, глянул сверху и тотчас узнал отца. Перед есаулом, сбежавшим с крыльца, атаманы уважительно расступались, гадая, почему он радостно улыбается. Охранник пропустил старого казака. А у того, очевидно, все силёнки ушли на борьбу. Он шагнул навстречу, налёг на посошок, предательски хрустнувший под тяжестью, и упал на колено. Сын с ходу подхватил его, обнял, как ребёнка...
10
За ночь песок отсырел, нахолонул, и на лесном малоезжем просёлке чётко печатались следы колёс, шин, шипастых подков. Сосны-вековуши, стиснувшие дорогу, источали упоительный дух смолы. Их верхушки врезались в небесную высь, а нижние ветви, будто под крыльями, удерживали сумрачные пряди тумана. На просеках, пронизанный утренними лучами, он клубился, прятался за стволы, уползал в дебри, откуда пахло болотиной. А над светлой дорогой — встречь казачьей походной колонне — веяло хвойным настоем, грибной сыростью и медвянью сенокосных трав.
Атаман Павлов, не щадя своей рослой рыжей кобылы, уносился вперёд, мчал вдоль сосняков. Охранники, напомнив, что партизаны минируют дорогу, покорно и молча сопровождали его. В эту поездку Павел Тихонович вызвался, надеясь поговорить с атаманом наедине. В Новогрудке его окружали и немцы, и штабники, и бесконечные посетители.
