Авин Воргунссон, принц-регент Талесии, был вне себя отярости. Патриарх Бергстен покинул Талесию, даже не попрощавшись с ним. Это быловозмутительно! Никакого почтения к титулу принца-регента. В конце концов,когда-нибудь Авин Воргунссон станет королем — после того как умрет безумец,буйствующий в северной башне, — и с ним надлежит обращаться почтительно.Люди никогда не замечали его! Это равнодушное невнимание точило, как червь,душу низкорослого принца. Ростом Авин едва достигал пяти футов, и вкоролевстве, битком набитом светловолосыми великанами на фут с лишком выше, онвечно оставался незаметным. Все свое детство он шнырял как мышь под ногамигигантов, которые то и дело наступали на него, потому что не желали смотретьпод ноги.
Порой его это так злило, что он начинал визжать.
Не потрудившись даже постучать, два кряжистых светловолосыхголовореза распахнули дверь и вкатили большую бочку.
— Вот твое арсианское красное, Авин, — сообщилодин из них. Невежественный варвар даже не знал, как правильно обращаться кпринцу-регенту!
— Я не заказывал вина! — отрезал Авин.
— А начальник стражи говорит, что тебе нужна бочкаарсианского красного, — заявил, прикрывая дверь, другой светловолосыйдикарь. — Что нам велено, то мы и делаем. Куда ее поставить-то?
— Да хоть вот сюда, — наугад махнул рукой Авин.Это было проще, чем спорить с ними.
Они прокатили бочку по полу и поставили в углу.
— Мне кажется, я вас не знаю, — заметил Авин.
— Мы новенькие, — пожал плечами первый. — Мывступили в королевскую гвардию только на прошлой неделе. — Он положил напол холщовый мешок, достал из него лом и, осторожно подведя его под крышку,принялся размеренно раскачивать ее, покуда крышка не отскочила.
— Что ты делаешь?! — возмутился Авин.
— Нельзя ж пить вино, Авин, ежели не можешь до негодобраться, — рассудительно заметил грубиян. — У нас и инструментыесть, а у тебя — навряд ли.
По крайней мере, он был чисто выбрит, и это Авинупонравилось. Королевские гвардейцы по большей части смахивали на деревья,поросшие золотистым мхом.
— Попробуй-ка вино, Брок, вдруг оно скисло.
— И то верно, — согласился другой. Он зачерпнулвина в сложенную чашечкой ладонь и шумно, с хлюпаньем, выпил. Авин поморщился.
— Вкус что надо, Тэл, — сообщил второй грубиян, ина его лице появилось задумчивое выражение. — Что, коли я наполню ведерко,покуда мы крышку еще не приладили? Волочить эту бочку вверх по лестнице делонелегкое, и я здорово умаялся — в самый раз выпить.
— Неплохо придумано, — согласился Тэл.
Бородач подхватил деревянное, обитое бронзой ведро, котороеАвин использовал вместо корзины для бумаг.
— Можно, я это возьму, Авин? — осведомился он.
Авин Воргунссон уставился на него, разинув рот. Это было ужеслишком — даже для Талесии.
Кряжистый бородач вывернул содержимое ведра на пол ипогрузил его в бочку.
— Готово, Тэл, — сказал он, ставя ведро на пол.
— Отлично, — отозвался Тэл. — Тогдаприступим.
— Что вы делаете?! — визгливо закричал Авин, когданезваные гости двинулись к нему.
Они даже не подумали ответить. Невыносимо! Он —принц-регент! Никто не имеет права не замечать его!
Его подхватили под руки и легко понесли к бочке, как он нивырывался. Он даже лягался, но и этим не мог привлечь их внимание!
— Ну, пошел! — ласково сказал тот, которого звалиТэл, все равно как коню, которого подталкивают в стойло. Двое без труда поднялиАвина Воргунссона и ногами вперед затолкали его в бочку. Человек по имени Брокдержал его, а другой, Тэл, вынул из холщового мешка молоток и пригоршнюгвоздей. Он опустил крышку бочки на голову Авина и с силой надавил. Затем онпостучал молотком по краям крышки, чтобы она легла на место.
Над поверхностью вина торчали только глаза Авина. Онзадержал дыхание и бессильно замолотил кулаками изнутри по крышке бочки.
Ответом ему был другой, зловеще-размеренный стук — это Тэлхладнокровно приколачивал гвоздями крышку.
На следующее утро после покушения на жизнь королевы Бетуаныдамы весьма твердо объявили Келтэну, что он свободен от своих обязанностейзащитника Ксанетии. Келтэн, который сам нее себя и назначил на эту должность,относился к ней весьма серьезно, а потому был слегка уязвлен тем, что его такбесцеремонно отослали прочь.
— Им сейчас нужно побыть одним, — пояснил емуВэнион. — Назначь нескольких рыцарей охранять их, но пусть едут поодаль,чтобы Ксанетии легче было прийти в себя. — Вэнион был солдатом, однакопорой проявлял весьма глубокую проницательность. Спархок оглянулся через плечо.Сефрения и Бетуана с обеих сторон окружили опечаленную Ксанетию. Дэльфийкаехала, низко опустив голову и прижимая к себе Флейту. Женщины словно возвелистену вокруг своей убитой горем сестры. Сефрения, скакавшая бок о бок сКсанетией, то и дело протягивала руку и ласково касалась дэльфийки. Расовыеразличия и тысячелетия упорной ненависти были сметены сейчас этим всеобщимродством всех женщин в мире. Сефрения даже не вспоминала об этих старинныхпреградах, утешая ту, что еще недавно была ее врагом. Бетуана была не менеезаботлива и, несмотря на столь наглядное зрелище ужасных последствийприкосновения Ксанетии, шагала совсем рядом с дэльфийкой.
Афраэль, разумеется, полностью владела ситуацией. Она ехала,обвив руками талию Ксанетии, а прикосновение Афраэли было одной из самыхмогучих сил в мире. Спархок был уверен, что на самом деле Ксанетия отнюдь нетак сильно страдает. Богиня-Дитя не допустила бы этого. Столь явный ужас ираскаяние анары перед тем, что она вынуждена была совершить, целиком и полностьюпредназначались для двух ее утешительниц. Афраэль хладнокровно и неуклонноуничтожала расовую нетерпимость Сефрении и суеверную неприязнь Бетуаны тем,что, не мудрствуя лукаво, подчеркивала горе и отчаяние Ксанетии.
Афраэль легко было недооценить, когда она пребывала в одномиз бесчисленных своих воплощений своенравной маленькой девочки, и это,наверное, была главная причина, почему Богиня-Дитя предпочитала оставатьсяименно такой. Спархок, однако, видел в бронзовом зеркале смутное отражениенастоящей Афраэли, и та Афраэль вовсе не была своенравной и легкомысленноймалышкой. Афраэль всегда точно знала, что делает и чего хочет добиться. Спархокревностно хранил в памяти неясный облик настоящей Афраэли, чтобы вспоминать еговсякий раз, когда улыбки, объятия и поцелуи начнут затуманивать его рассудок.
