второй половине шестидесятых годов XIX века заметным, если не революционным образом трансформировался политический порядок в Великобритании, Франции, Пруссии и Австро-Венгрии. Реформы проводились практически везде[968]. На окраинах и за пределами Европы невольное понимание превосходства Запада и искреннее восхищение некоторыми его цивилизационными достижениями в разных пропорциях смешивались с подспудной верой в реформируемость собственных институтов. Часто с этим была связана надежда, что при переходе в новую эпоху собственные культурные базовые ценности могут быть сохранены. Это касается и российских реформ при Александре II, ядром которых были отмена крепостного права в 1861 году и реформа системы правосудия в 1864‑м[969], а также осторожных попыток реформ в Китае после победы династии Цин над тайпинами в 1864 году; но прежде всего – радикального «переформатирования» Японии после 1868 года и модернизации Сиама, образно говоря, младшего брата реформации Мэйдзи[970]. В каждом из этих случаев в правящих кругах и среди зарождающейся общественности велись обширные дебаты, которые еще требуют сравнительного анализа. В основном речь шла о масштабах, интенсивности и шансах вестернизации. «Западники» нападали на нативистов, не разбираясь, были они русскими славянофилами или приверженцами ортодоксального конфуцианства. Властители, которым прежде нечасто приходилось заниматься подобными вопросами, столкнулись лицом к лицу с рискованными политическими расчетами. Ничто из приобретенного ранее опыта не помогало спрогнозировать последствия изменений. Какую цену можно себе позволить заплатить за преобразования? Кто станет проигравшей, а кто победившей стороной благодаря реформам? С какой стороны и какой силы ожидать сопротивление? Как оградить внешнеполитическое окружение? Как финансировать реформы? Где взять квалифицированный персонал, чтобы реализовать реформы в разных сферах жизни и регионах? От случая к случаю ответы бывали разными. Тем не менее схожесть проблем делает их принципиально сопоставимыми.
Все эти реформы принадлежат истории государства, причем в двояком смысле: истории европейских государств, распространившейся в мире в различных преломлениях[971], а также истории мобилизации государственных ресурсов в ответ на острые проблемы выживания в периферийных позициях международной политики, глобального капитализма и цивилизационной ауры Западной Европы. Избранные в каждом случае стратегии значительно различались и были успешны в разной степени. По темпам и объемам системных преобразований Япония периода Мэйдзи не имела себе равных и стала образцом, вызывавшим всеобщее восхищение[972]. По сравнению с ней защитная модернизация Российской империи представляла собой консервативную операцию, направленную лишь на удержание позиций. В Османской империи времена реформ сменились возвращением абсолютизма в правление Абдул-Хамида II, о просвещенности которого ведутся споры между специалистами. В Китае неоднократные запуски реформы (1862–1874, 1898, 1904–1911) не привели к масштабному обновлению государства и общества. В Египте вестернизация закончилась при преемниках Мухаммеда Али банкротством государства и захватом власти британцами (1882). Сюда относится также период реформ в Мексике, с середины 1850‑х до середины 1870‑х годов. Как и Танзимат, он не привел страну к устойчивым представительным структурам. Даже ведущий либеральный государственный деятель Бенито Хуарес (1806–1872) после 1867 года искал спасения в авторитарных спонтанных мерах. Подобно Абдул-Хамиду II в Турции, в Мексике Порфирио Диас взял на себя в середине 1870‑х годов единовластное правление и осуществлял его вплоть до первого десятилетия нового века. Лишь немногие реформаторские законы были претворены в жизнь до эры Диаса. Тем не менее было уменьшено влияние церкви – главного противника мексиканских либералов, начал соблюдаться принцип равенства (белых) граждан перед законом. Мелочный контроль над всей жизнью мексиканцев со стороны мировых и религиозных властей ослаб[973]. Другим примером пореформенного абсолютизма является Россия в период правления Александра III (годы правления 1881–1894). Некоторые реформы его погибшего предшественника были отменены. Очень успешные реформы системы правосудия, которые одновременно являлись как выражением, так и гарантом зрелой правовой культуры в поздней Российской империи, в основном сохранились, однако при этом были расширены полномочия полиции. На западные эталоны, и прежде всего на либерализм, теперь смотрели с бóльшим скепсисом – точная параллель с Османской империей после 1878 года. В обоих случаях самодержавие монарха укрепилось, а внутриполитические репрессии – ужесточились[974].
С реформами были связаны новые видения будущего. В начале, однако, они редко бывали успешными. На примере Османской империи видно, что только на третьем десятилетии Танзимата первоначальное восприятие реформ как своевременной меры по восстановлению старого сомнительного равновесия сменилось концепцией открытости будущему, которая ставила своей целью создание некоего нового порядка. Вместе с целью изменились и средства. На место гибкого сочетания старых и новых техник правления пришли более жесткий централизм и новая командная воля, которая о компромиссах с местными властями заботилась меньше, чем это было на ранних этапах реформ[975].
Смещенная хронология отдельных проектов реформ позволяла учиться друг у друга. Великие визири и государственные философы эпохи Танзимата еще были подвержены воздействию западноевропейских прототипов. Они не видели почти ничего, кроме Франции или Великобритании. Японское руководство уже имело возможность оценить долгосрочные последствия прусских реформ, в особенности военную мощь Пруссии. Оно видело себя в роли «рационального покупателя», который критически осматривает коллекцию моделей внешнего мира. Мало кто из менее крупных стран Азии и Африки обладал такой свободой выбора. Например, Ахмад Бей (годы правления 1837–1855) – правитель Туниса, активно проводивший реформы, – за отсутствием альтернатив создавал свою армию, опираясь на помощь Франции, которая, захватив соседний Алжир, стала угрожать и ему; британская помощь Тунису была бы воспринята в Париже в штыки[976]. Как только в мире стали видны объемы и успехи японского обновления, третьи стороны получили новый стандарт. В силу глубоко укоренившихся культурных причин китайской элите было нелегко признать военное превосходство Японии. Однако в последние годы правления династии Цин Япония в глазах китайцев догнала европейский и североамериканский Запад как эталон, а по мнению некоторых – и перегнала. Самое позднее после победы Японии над Россией в 1905 году, звезда Японии воссияла над всей Азией: эта страна разрушила фантом европейской непобедимости.
7. Государство и национализм
Слабое, сильное государство
Из политической теории – по крайней мере, европейской – в XIX веке исчезли идеи сильного государства. В раннее Новое время ведущие теоретики размышляли о максимально возможном укреплении государства, особенно монархического. Сильное государство считалось желанной и достойной целью; от него ожидали, что оно обуздает анархические частные интересы, ликвидирует суверенные анклавы и будет целеустремленно обеспечивать общественное благо. В XVIII веке добавились новые оправдания абсолютной власти, дополненные учениями о хорошем правлении просвещенного монарха и его бескорыстных чиновников: это были камералистика и полицейская наука, важные фазы государственного строительства. В то же самое время подобное происходило и в Китае, в политической культуре которого централизм и децентрализация конфликтовали между собой в течение
