не называет так, кроме дяди Феди, тетушки и няни Матрены Ефремовны. А для него… для барона… я Мари. И для его родных — Мари. Для света же — баронесса фон Ребиндер. Ну какая я баронесса, ты же знаешь? Повтори.
— Машенька! Машенька! Машенька!.. Счастье мое, свет мой, радость, жизнь…
Она перебила:
— По приезде из-за границы, я искала тебя, Сережа. Сядь ближе, мне трудно говорить, а я хочу… чтобы ты все знал…
Сергей взял ее руки и закрыл ими лицо. Холодные, тонкие пальцы слегка вздрагивали.
— Слушай, — начала она совсем тихо, положив голову ему на плечо. — Я боролась. Я крепко боролась за тебя, за себя, за нашу жизнь, за наше счастье. Я ездила, хлопотала, просила, требовала… И все одна, — маменька, конечно, ничего не знала. Все тайком. Знала одна лишь Малаша. Ах, милая девушка! Потом я поняла, что борюсь за несбыточное. Ведь дело было не только в том, что ты крепостной. Я убежала бы за тобой. Но жизнь, послав мне такой страшный удар, подорвала меня. А во мне с рождения таился смертельный недуг. Счастье живило, воскрешало меня… Да, я была счастлива. Ведь и ты тоже? Да?
— Машенька!
Он плакал. Машенька старательно вытерла его слезы.
— Не надо слишком огорчаться из-за меня, милый… Говорят, древние боги завистливы к людскому счастью. Вот они и послали тебе — горе, а мне — смертельную болезнь. И у меня не хватило сил отвоевать счастье. Да, может быть, я только связала бы тебе руки. И я решила кончить все разом: умереть… Но умереть тоже не сумела. Тогда я согласилась умереть иначе, никого не пугая. Мой брак — смерть. Ты не смотри с таким страхом на мой платок. Кровь уйдет из меня и избавит от вечной тоски по тебе… от лжи и заточения… Ведь барон держит меня, как узницу. И он и маменька скрывают от меня жизнь. О тебе никогда не поминает. И к дяде Феде меня не возят.
Она говорила торопливо, свистящее дыхание мешало ей.
— Ах, как много надо сказать, пока барона нет дома. Сегодня он дежурный во дворце. Это так хорошо, когда он не рядом!.. Слушай: ведь маменька продала меня барону за то, что он заплатил все ее долги и выкупил имение. У нее теперь приличное состояние, и она сможет безбедно провести старость. Ты ее не суди строго, Сережа, — многие так делают… Я знаю, ты тоже хлопотал, просил… Знаю, что из стараний Сашеньки Римской-Корсаковой ничего не вышло. Сережа, дорогой мой, любимый, разные дороги вели нас друг к другу. Встретились мы, но не смогли соединиться. Разве наша в этом вина?
Он посмотрел ей в глаза и почти простонал:
— Почему ты не подождала? Я слышал, скоро всем крепостным будет воля.
Она покачала головой:
— Вздор! Одни мечты. Я тоже слышала: бунты по деревням и по казармам. Не верю я в волю, Сережа! Они там все сильные и злые. Меня связал один барон, а у вас их много. Но сейчас мне хорошо, я счастлива. Ведь я смотрю на тебя, такого же чудесного, молодого, красивого, любящего… — И, сдвинув брови, сказала вдруг серьезно и строго. — Знаешь, почему мы с Сашенькой Римской-Корсаковой не сумели выкупить тебе свободу? Потому, что обе мы с нею — пустоцветы. Вроде одуванчиков. Распустился одуванчик весной, желтенький, как солнышко, засиял. А вызрел — стал белым, пушистым шариком. Подул ветер — и нет его… Мы с детства такие одуванчики. А вы росли, как боровики на опушке: вас поливал дождик, вы ходили босиком, а зимой — в лапотках. И стали сильными, крепкими, точно репки, — поди-ка вытащи вас из грядки! Ненужные мы… Лишние и вам и себе.
— Машенька, родная! Что ты говоришь? Ты — ненужная? Да ты мне радость двойную подарила: свою любовь и работу над картиной. Ведь я тебя, твои глаза, твою улыбку, твою грацию видел! О тебе, как о солнце, мечтал…
— А где же она, твоя картина? — спросила она живо. — Твоя "Омфала"? Почему ее нигде нет, ни на одной выставке?
Сергей потупился.
— Мне не дали кончить картину. Я ее… оставил там… откуда бежал.
— Бежал?!
Машенька вскочила. На одну секунду в ней вспыхнула безумная надежда. Бежал? Она схватилась за грудь, точно удерживая рвущееся оттуда сердце. Потом бессильно опустилась опять на кушетку:
— Но ведь тебя… найдут… поймают…
Она хорошо знала, как крепостных наказывали за побег. Ее охватил ужас.
— Я должен был бежать… Я, кажется, убил оскорбившего меня немца-мажордома.
Она схватилась за голову.
— Милый, бедный ты мой! Как я виновата перед тобой! Может быть, я ошибалась? Мне надо было найти силы быть упорной… Ничего не бояться: ни болезни, ни смерти. И вырвать все-таки счастье: бежать за тобой, подкупить священника и обвенчаться? Что я наделала!.. Сережа, что я наделала! Я погубила тебя.
— За меня не бойся. У меня есть друг, он приютил, а потом я уеду. Но ты… ты?..
— А я? — Губы ее дрогнули. — Я скоро умру и успокоюсь навсегда. Меня повезут на днях в теплые края. В нашу с тобой Италию… Барон возил меня раньше в свое лифляндское имение, в замок, похожий на крепость. Там мне стало совсем плохо. Теперь он делает последнюю попытку. Но это ни%к чему. Я случайно услышала, как врачи говорили, что жить мне уже недолго. Я рада этому. Вот барону, правда, обидно: я дорого ему стоила. Ну что ж? Бывает, что купят куколку, а у нее отлетит головка или, если она восковая, растает на солнце. Я вот растаяла на морозе… жизни.
Сергей не мог говорить.
— Ничего, у барона много денег. Он купит себе другую куклу, и теперь уже, наверное, более прочную.
Она смотрела на Сергея и, казалось, хотела заглянуть ему в душу:
— Милый, я в тебя верила и верю… и буду верить до конца. Может быть, правда, что придет воля. Может, ты еще выйдешь на добрую широкую дорогу. А я… я тоскую, Сереженька, о маленькой тропинке в деревне. Я бы на сене хотела поваляться. И на солнышке полежать, вместе с разными букашками на меже… когда оно сквозь колосья просвечивает…
Она гладила его темные вьющиеся волосы.
— Меня похоронят в баронском родовом склепе. А там холодно!.. Я просила Малашу, чтобы она дяде Феде сказала: пусть бы в старом маменькином имении… среди крестьянских могил… Я почти всех их знала. Да не послушают! — Она вдруг заволновалась. — Нам надо проститься, милый! Я не боюсь барона, теперь уж
