и всеми силами восставала против того, что она давала Танаке. Мне хотелось бы… хотелось бы сказать ей, что я ее люблю.
– И ей бы это понравилось, – откликнулся Рёдзи. – Больше всего на свете. Но она и так это знала, Мико. Она знала.
У меня больше не осталось слов, одни только слезы, и мы втроем долго стояли там и молчали, оплакивая не только конец жизни, но и конец эпохи, стояли в окружении руин и сами все в шрамах. Но если мы хотели построить нечто новое, сильное и цельное, это невозможно сделать на острие боли. Мы должны построить это на наших мечтах.
39
Рах
Я водил пальцем по строчкам на языке темпачи и медленно читал. Бумага казалась хрупкой, возможно, потому что принадлежала Эзме, а я мог думать только о ее безжизненной, сухой коже. Мне приходилось напоминать себе, что она мертва и, обернувшись, я не увижу ее у себя за спиной – так неотступно присутствовала она в моих мыслях. Я чувствовал на себе ее взгляд, куда бы ни пошел.
«1. Вельд сокрушен предводителем», – написала она, делая заметки на странице. Имя Гидеона было зачеркнуто, а далее говорилось: «Дишива изгнана своим гуртовщиком».
Я дважды перечитал исходный текст, надеясь найти то, что она упустила, уточнение, какой предводитель имелся в виду, но тщетно.
«2. Вельд сокрушен в тронном зале, – продолжались заметки. – Какая-то ссылка на участие Дишивы в перевороте?»
Спрашивала ли она когда-нибудь Дишиву о том дне? Только это я был сокрушен, смотрел на Гидеона и видел незнакомца, приговорившего меня и вставшего на путь, по которому я не мог идти.
«3. Сокрушен в пещере». Мне не нравилось вспоминать о том, как мы застряли под землей, слишком много было тогда страха.
«4. Заколот в спину императрицей, иначе упоминаемой как некто, являющийся одновременно предводителем и богом».
Я перечитал изначальный текст о четвертой смерти раз шесть, пытаясь найти способ выкрутиться. Мико меня не предавала, по крайней мере в том смысле, какой мы обычно вкладываем в слово «предательство». Она оказалась связанной решением, которого не могла изменить, пообещав Эзме жизнь Гидеона. Но в книге не говорилось однозначно, что это императрица. «Предводитель и бог» могло значить многое. Это мог быть Лео, мне до сих пор было больно вспоминать, как он использовал и предал мою дружбу, или даже сама Эзма, когда бросила меня умирать.
«5…»
Книгу вырвали у меня из рук, сплетение нацарапанных слов сменилось хмурым лицом Гидеона.
– Рах. – Он спрятал книгу за спину. – Сколько ни читай, ничего нового в ней не появится. И ты не восстановишь силы, если не будешь есть.
Гидеон бросил книгу рядом с седельной сумкой по другую сторону костра и сел, взяв в руки одну из поцарапанных глиняных тарелок, которые где-то раздобыл. Значительная часть последних недель была скрыта за пеленой измождения или заменена словами на языке темпачи, когда я снова и снова перелистывал книгу. Мне следовало отступиться, но каждый раз, закрывая глаза, я видел Эзму, указывающую на меня с ужасом на обмякшем лице: «Ты».
Гидеон жевал и смотрел на меня, низко сведя брови. После Симая он снова изменился. Он не стал лучше и не вернул свое прежнее «я». Так не бывает, как бы этого ни хотелось. Возможно, ему нужно было встретиться лицом к лицу не с Лео, а со своим народом и болью своего поражения. Теперь он действовал чуть более целеустремленно. У него снова появилось будущее.
Он указал на стоявшую передо мной тарелку.
– Ешь.
Я тихо засмеялся и взял тарелку. От громкого смеха до сих пор болели ребра.
– Кажется, ты рад отплатить мне за все то время, когда я указывал тебе, что делать, пока тебе было плохо.
Он не ответил, только ел и смотрел.
Мы много молчали в нашем походе на север, медленном путешествии по равнинам памяти, минуя места, где мы сражались и стояли лагерем, где страдали и теряли людей, которых уже не вернуть. Возвращение домой оказалось труднее, чем я ожидал.
Я сунул в рот комочек риса и медленно жевал, сердясь, что даже такое простое действие до сих пор причиняет боль. С каждым днем мне становилось немного лучше, черные синяки превращались в бесцветные пятна. Диха зашила мои раны. А может, ее лицо всплыло у меня в голове из-за воспоминания о том, как она цокала языком, штопая меня в лагере дезертиров. Она сказала, что я был слишком изранен, чтобы встать и пойти, преследовать Эзму и сражаться, но я вылез из кожи вон, лишь бы прикончить фальшивую заклинательницу, и едва не прикончил самого себя. Взгляд Дихи был настороженным, и она не стала задерживаться возле меня.
Мы с каждым днем уходили все дальше на север, и становилось все холоднее. Мне это не нравилось, но мы двигались так быстро, как только могли, поскольку сидеть в седле даже час было пыткой. Поддерживать огонь костра тоже было непросто, ведь лишь Гидеон мог охотиться, собирать дрова и ухаживать за лошадьми. Я же только вываливался из седла и лежал на земле, жалея себя. И читал книгу Эзмы.
Когда мы закончили ужинать и костер начал угасать, Гидеон развернул циновки и вывалил в кучу одеяла. Мы собирали их, где только могли, и теперь у нас были две туго набитые седельные сумки. И всё же раннее утро впивалось в мои кости ледяными пальцами.
– Вот. – Гидеон бросил последнее одеяло рядом со мной. – Сделай себе гнездышко. Пойду проверю лошадей.
Одеяла были теплые, а некоторые даже мягкие, но, глядя, как Гидеон удаляется в ночь к смутным очертаниям Дзиньзо и Орхи, я думал только о книге Эзмы. Гидеон оставил ее возле седельной сумки. Совсем недалеко, и несколько минут чтения записей стоили краткого приступа боли.
Каждый раз, когда мне какое-то время не приходилось шевелиться, я забывал о том, как трудно двигаться. Доползя до седельной сумки с другой стороны костра, я уже не смог ползти обратно. И поэтому сел и открыл книгу на том месте, где остановился.
«4. Заколот в спину императрицей». Этот пункт волновал меня больше, чем следовало, и я возвращался к нему снова и снова, и каждое воспоминание о Мико вызывало множество самых разных чувств.
«5. Вельд сокрушен предательством, покинут в то время, когда больше всего нуждался в соратниках», – гласила следующая строка. Я рассмеялся: слишком часто такое происходило со мной.
«6. Вельд сокрушил сам себя, принес в жертву». На этой строке мой взгляд всегда задерживался, я не мог
