том, что их почти не беспокоят никакие болезни, кроме ран и старости, мы склонны полагать, что, следуя истории гражданского общества, мы будем рассказывать историю человеческих болезней.112
Руссо признавал, что его идеальное «состояние природы… возможно, никогда не существовало, и, вероятно, никогда не будет существовать»;113 Он предлагал его не как исторический факт, а как стандарт для сравнения. Именно это он имел в виду, говоря о поразительном предложении: «Давайте начнем с того, что отложим факты в сторону, поскольку они не влияют на вопрос. Исследования, к которым мы можем приступить… должны рассматриваться не как исторические истины, а лишь как условные и гипотетические рассуждения».114 Однако мы можем составить некоторое представление о жизни человека до возникновения социальной организации, наблюдая за состоянием и поведением современных государств, ибо «государства сегодня остаются в состоянии природы»115-каждое из которых индивидуально суверенно и фактически не знает никаких законов, кроме законов хитрости и силы; мы можем предположить, что досоциальный человек жил в таком же состоянии индивидуального суверенитета, незащищенности, коллективного хаоса и периодически повторяющегося насилия. Идеалом Руссо было не такое воображаемое досоциальное существование (ведь общество может быть таким же древним, как и человек), а более поздняя стадия развития, на которой люди жили в патриархальных семьях и племенных группах и еще не ввели частную собственность. «Самое древнее из всех обществ и единственное, которое является естественным, — это семья».116 Это было время максимального счастья для человечества; у него были недостатки, боли и наказания, но не было никаких законов, кроме родительской власти и семейной дисциплины; «это было в целом лучшее состояние, которое мог испытать человек, так что он мог выйти из него только в результате какого-то рокового случая».117 Этой случайностью стало установление индивидуальной собственности, из которой проистекало экономическое, политическое и социальное неравенство, а также большинство зол современной жизни.
Первый человек, который, огородив участок земли, решил сказать: «Это мое», и нашел людей, достаточно простых, чтобы поверить ему, был настоящим основателем гражданского общества. От скольких преступлений, войн и убийств, от скольких ужасов и несчастий мог бы спасти человечество тот, кто, выдернув колья или засыпав ров, взывал к своим товарищам: «Остерегайтесь слушать этого самозванца; вы погибнете, если хоть раз забудете, что плоды земли принадлежат всем нам, а сама земля — никому».118
Из этой разрешенной узурпации проистекают проклятия цивилизации: классовое разделение, рабство, крепостное право, зависть, грабежи, войны, юридическая несправедливость, политическая коррупция, коммерческое сутяжничество, изобретения, наука, литература, искусство, «прогресс» — одним словом, вырождение. Чтобы защитить частную собственность, была организована сила, ставшая государством; чтобы облегчить управление, было разработано право, чтобы приучить слабых подчиняться сильным с минимальными затратами сил и средств.119 Таким образом, получилось, что «привилегированные немногие наедаются излишествами, в то время как голодающие толпы испытывают недостаток в самом необходимом для жизни».120 К этим основным неравенствам добавляется масса производных неравенств: «постыдные методы, иногда практикуемые для предотвращения рождения человеческих существ», аборты, детоубийство, кастрация, извращения, «обнажение или убийство множества младенцев, ставших жертвами нищеты своих родителей».121 Все эти беды деморализуют, они неведомы животным, они превращают «цивилизацию» в раковую опухоль на теле человечества. По сравнению с этим полиморфным разложением и извращением жизнь дикаря является здоровой, здравой и гуманной.
Должны ли мы вернуться к дикости? «Должно ли общество быть полностью упразднено? Должно ли мое и твое быть аннулировано, и должны ли мы вернуться в леса, чтобы жить среди медведей?» Для нас это уже невозможно: яд цивилизации у нас в крови, и мы не искореним его бегством в леса. Покончить с частной собственностью, правительством и законом означало бы ввергнуть людей в хаос, худший, чем цивилизация. «Покинув ее, человек уже никогда не сможет вернуться к временам невинности и равенства».122 Революция может быть оправдана, ибо сила может справедливо свергнуть то, что было создано и поддерживается силой;123 но сейчас революция нецелесообразна. Лучшее, что мы можем сделать, — это снова изучить Евангелия и попытаться очистить наши злые побуждения, практикуя этику христианства.124 Мы можем сделать естественное сочувствие к ближним основой морали и общественного порядка. Мы можем принять решение жить менее сложной жизнью, довольствуясь самым необходимым, презирая роскошь, избегая гонки и лихорадки «прогресса». Мы можем отбросить одну за другой искусственность, лицемерие и развращенность цивилизации и переделать себя под честность, естественность и искренность. Мы можем оставить шум и беспорядок наших городов, их ненависть, разврат и преступления и отправиться жить в сельскую простоту и домашние обязанности и довольство. Мы можем отказаться от претензий и слепых путей философии и вернуться к религиозной вере, которая поддержит нас перед лицом страданий и смерти.
Сегодня, услышав все это сотни раз, мы чувствуем некоторую искусственность в этом праведном негодовании. Мы не уверены, что зло, описанное Руссо, проистекает из порочных институтов, а не из природы человека; в конце концов, именно человеческая природа создала институты. Когда Жан-Жак писал свое второе «Рассуждение», идеализация «дружелюбного и плавного дикаря» достигла своего апогея. В 1640 году Уолтер Хамонд опубликовал памфлет, «доказывающий, что жители Мадагаскара — самые счастливые люди в мире».125 Рассказы иезуитов об индейцах гуронах и ирокезах, казалось, подтверждали картину Дефо, в которой Робинзон Крузо изображался в виде приветливого человека Пятницы. Вольтер обычно смеялся над легендой о благородном дикаре, но в «L'lngénu» он использовал ее с удовольствием. Дидро обыгрывал ее в «Дополнении к путешествию Бугенвиля». А Гельвеций высмеял идеализацию дикаря Руссо,126 а Дуэлос, хотя и был верным другом Жан-Жака, утверждал, что «именно среди дикарей чаще всего совершаются преступления; детство народа — это не возраст его невинности».127 В целом интеллектуальный климат благоприятствовал тезису Руссо.
Жертвы инвектив Руссо успокаивали свою совесть, представляя «Рассуждения», как и его предшественника, в качестве позы. Мадам дю Деффан открыто назвала его шарлатаном.128 Скептики смеялись над его признаниями в христианской ортодоксии, над его буквальным толкованием Бытия.129 Философы стали относиться к нему с недоверием, считая, что он нарушает их планы по привлечению правительства к своим идеям социальных реформ; они не любили апеллировать к недовольству бедняков; они признавали реальность эксплуатации, но не видели никакого конструктивного принципа в замене магистратов толпами. Само правительство не выразило никакого протеста против обличений Руссо; вероятно, суд воспринял эссе как упражнение в декламации. Руссо гордился своим красноречием; он послал копию «Рассуждений» Вольтеру и с нетерпением ждал похвалы. Ответ Вольтера — одна из жемчужин французской литературы, мудрости и нравов:
Я
