Уильям Джеймс Дюрант, Ариэль Дюрант
Руссо и Революция
История цивилизации во Франции, Англии и Германии от 1756 г. до 1756 г. и в остальной Европе от 1715 г. до 1789 г.
@importknig
Перевод этой книги подготовлен сообществом «Книжный импорт».
Каждые несколько дней в нём выходят любительские переводы новых зарубежных книг в жанре non-fiction, которые скорее всего никогда не будут официально изданы в России.
Все переводы распространяются бесплатно и в ознакомительных целях среди подписчиков сообщества.
Подпишитесь на нас в Telegram: https://t.me/importknig
КНИГА I. ПРЕЛЮДИЯ
ГЛАВА I. Руссо-странник 1712–56
I. ИСПОВЕДАНИЯ
Как случилось, что человек, родившийся в бедности, потерявший при рождении мать и вскоре покинутый отцом, пораженный мучительной и унизительной болезнью, оставленный на двенадцать лет скитаться среди чужих городов и противоречивых верований, отвергнутый обществом и цивилизацией, отвергнутый Вольтером, Дидро, «Энциклопедией» и Веком Разума, гонимый с места на место как опасный бунтарь, подозреваемый в преступлениях и безумии, и видя в последние месяцы жизни апофеоз своего величайшего врага, — как же получилось, что этот человек, после своей смерти одержал победу над Вольтером, возродил религию, преобразовал образование, возвысил нравы Франции, вдохновил романтическое движение и Французскую революцию, повлиял на философию Канта и Шопенгауэра, пьесы Шиллера, романы Гете, поэмы Вордсворта, Байрона и Шелли, социализм Маркса, этику Толстого и в целом оказал на потомков большее влияние, чем любой другой писатель или мыслитель того восемнадцатого века, в котором писатели были влиятельнее, чем когда-либо прежде? Здесь, как нигде, перед нами встает проблема: какова роль гения в истории, человека в сравнении с массой и государством?
Европа была готова к Евангелию, которое возвысило бы чувства над мыслями. Она устала от ограничений, налагаемых обычаями, условностями, нравами и законами. Она достаточно наслушалась о разуме, аргументах и философии; все это буйство неокрепших умов, казалось, лишило мир смысла, душу — воображения и надежды; втайне мужчины и женщины жаждали снова поверить. Париж устал от Парижа, от суматохи и спешки, от замкнутости и безумной конкуренции городской жизни; теперь он идеализировал более медленный темп сельской жизни, где простая рутина может принести здоровье телу и покой душе, где можно снова увидеть скромных женщин, где вся деревня будет еженедельно собираться на перемирие в приходской церкви. И этот гордый «прогресс», эта хваленая «эмансипация разума» — разве они поставили что-то на место того, что разрушили? Дали ли они человеку более понятную или вдохновляющую картину мира и человеческой судьбы? Улучшили ли они участь бедняков, принесли ли утешение в тяжелой утрате или боли? Руссо задал эти вопросы, придал форму и чувство этим сомнениям; и после того как его голос затих, вся Европа прислушалась к нему. Пока Вольтера боготворили на сцене и в Академии (1778), а Руссо, поносимый и презираемый, прятался в безвестности парижской комнаты, началась эпоха Руссо.
На закате жизни он написал самую знаменитую из автобиографий — «Исповедь». Чувствительный к любой критике, подозревая Гримма, Дидро и других в заговоре с целью очернить его в парижских салонах и в «Мемуарах госпожи д'Эпинэ», он начал в 1762 году, по настоянию издателя, писать собственный рассказ о своей истории и характере. Всякая автобиография, конечно, тщеславна, но Руссо, осужденный церковью, объявленный вне закона тремя государствами и покинутый самыми близкими друзьями, имел право защищать себя, пусть даже очень долго. Когда он прочитал несколько отрывков из этой защиты на собраниях в Париже, его враги добились правительственного запрета на дальнейшие публичные чтения его рукописи. Обескураженный, он оставил ее после своей смерти со страстной мольбой к потомкам:
Перед вами единственный человеческий портрет, написанный в точном соответствии с натурой, который существует сейчас и, вероятно, будет существовать когда-либо. Кто бы вы ни были, кого судьба и доверие сделали арбитром этой записи, я прошу вас, по моим несчастьям и по вашему чувству, и во имя всего человечества, не уничтожать работу, полезную и уникальную, которая может служить первым образцом для сравнения при изучении человека… и не отнимать у чести моей памяти единственный надежный памятник моего характера, который не был изуродован моими врагами».1
Его крайняя чувствительность, субъективность и сентиментальность стали достоинствами и недостатками его книги. «Чувствующее сердце, — говорил он, — было основой всех моих несчастий»;2 Но это придавало теплую близость его стилю, нежность его воспоминаниям, часто щедрость его суждениям, которые растапливают нашу антипатию по мере чтения. Здесь все абстрактное становится личным и живым; каждая строчка — это чувство; эта книга — источник той Миссисипи интроспективных саморазоблачений, которые оросили литературу XIX века. Не то чтобы у «Исповеди» не было предшественников, но даже святой Августин не мог сравниться с полнотой этого самоотречения или его претензией на истину. Она начинается со всплеска вызывающего красноречия:
Я затеваю предприятие, которому не было примера, и исполнение которого не будет иметь подражателей. Я хочу показать своим товарищам человека во всей правде природы; и этим человеком буду я сам.
Я одна. Я знаю свое сердце и знаком с людьми. Я не похож ни на одного из тех, кто существует. Если я не лучше, то, по крайней мере, я другой. Хорошо или плохо сделала природа, разбив форму, в которой я был отлит, — об этом никто не может судить, только прочитав меня.
Пусть труба Страшного суда прозвучит тогда, когда она прозвучит, я приду с этой книгой в руках, чтобы предстать перед Судьей. Я громко произнесу: «Вот как я поступал, как я думал, кем я был. Я одинаково откровенно рассказывал о хорошем и плохом. Я не утаил ничего дурного и не добавил ничего хорошего…Я показал себя таким, каким я был: презренным и мерзким, когда я был таким, добрым, великодушным, возвышенным, когда я был таким; и я раскрыл свою внутреннюю душу…».3
Эта претензия на полную искренность повторяется снова и снова. Но Руссо признает, что его воспоминания о событиях пятидесятилетней давности часто отрывочны и ненадежны.
