@importknig
Перевод этой книги подготовлен сообществом "Книжный импорт".
Каждые несколько дней в нём выходят любительские переводы новых зарубежных книг в жанре non-fiction, которые скорее всего никогда не будут официально изданы в России.
Все переводы распространяются бесплатно и в ознакомительных целях среди подписчиков сообщества.
Подпишитесь на нас в Telegram: https://t.me/importknig
Оглавление
КНИГА I. ПРЕЛЮДИЯ
ГЛАВА II. Семилетняя война 1756-63 гг.
КНИГА II. ФРАНЦИЯ ПЕРЕД ПОТОПОМ 1757-74
ГЛАВА III. Жизнь государства
ГЛАВА IV. Искусство жизни
ГЛАВА V. Вольтер Патриарх 1758-78
ГЛАВА VI. Руссо-романтик 1756-62
ГЛАВА VII. Руссо-философ
ГЛАВА VIII. Руссо-изгой 1762-67
КНИГА III. КАТОЛИЧЕСКИЙ ЮГ 1715-89
ГЛАВА IX. Италия Феликс 1715-59
ГЛАВА X. Португалия и Помбал 1706-82
ГЛАВА XI. Испания и Просвещение 1700-88
ГЛАВА XII. Долина, Италия 1760-89
ГЛАВА XIII. Просвещение в Австрии 1756-90 гг.
ГЛАВА XIV. Реформированная музыка
ГЛАВА XV. Моцарт
КНИГА IV. ИСЛАМ И СЛАВЯНСКИЙ ВОСТОК 1715-96 ГГ.
ГЛАВА XVII Ислам 1715-96 гг.
ГЛАВА XVII. Русская интермедия 1725-62
ГЛАВА XVIII. Екатерина Великая 1762-96
ГЛАВА XIX. Изнасилование Польши 1715-95
КНИГА V. ПРОТЕСТАНТСКИЙ СЕВЕР 1756-89
ГЛАВА XX. Германия Фридриха 1756-86
ГЛАВА XXI. Кант 1724-1804
ГЛАВА XXII. Дороги в Веймар 1733-87
ГЛАВА XXIII. Веймар в цвету 1775-1805 гг.
ГЛАВА XXIV. Гете Нестор 1805-32
ГЛАВА XXV. Евреи 1715-89 гг.
ГЛАВА XXVI. Из Женевы в Стокгольм
КНИГА VI. АНГЛИЯ ДЖОНСОНА 1756-89
ГЛАВА XXVII. Промышленная революция
ГЛАВА XXIX. Английский народ 1756-89
ГЛАВА XXX. Эпоха Рейнольдса 1756-90
ГЛАВА XXXI. Соседи Англии 1756-89 гг.
ГЛАВА XXXII. Литературная сцена I756-89 гг.
ГЛАВА XXXIII. Сэмюэл Джонсон 1709-84
КНИГА VII. КРАХ ФЕОДАЛЬНОЙ ФРАНЦИИ 1774-89
ГЛАВА XXXIV. Последняя слава 1774-83
ГЛАВА XXXV. Смерть и философы 1774-1807
ГЛАВА XXXVI. Накануне 1774-89 гг.
ГЛАВА XXXVII. Анатомия революции 1774-89 гг.
ГЛАВА XXXVIII. Политическая катастрофа 1783-89 гг.
Примечания
КНИГА I.
ПРЕЛЮДИЯ
ГЛАВА I. Руссо-странник 1712-56
I. ИСПОВЕДАНИЯ
Как случилось, что человек, родившийся в бедности, потерявший при рождении мать и вскоре покинутый отцом, пораженный мучительной и унизительной болезнью, оставленный на двенадцать лет скитаться среди чужих городов и противоречивых верований, отвергнутый обществом и цивилизацией, отвергнутый Вольтером, Дидро, "Энциклопедией" и Веком Разума, гонимый с места на место как опасный бунтарь, подозреваемый в преступлениях и безумии, и видя в последние месяцы жизни апофеоз своего величайшего врага, - как же получилось, что этот человек, после своей смерти одержал победу над Вольтером, возродил религию, преобразовал образование, возвысил нравы Франции, вдохновил романтическое движение и Французскую революцию, повлиял на философию Канта и Шопенгауэра, пьесы Шиллера, романы Гете, поэмы Вордсворта, Байрона и Шелли, социализм Маркса, этику Толстого и в целом оказал на потомков большее влияние, чем любой другой писатель или мыслитель того восемнадцатого века, в котором писатели были влиятельнее, чем когда-либо прежде? Здесь, как нигде, перед нами встает проблема: какова роль гения в истории, человека в сравнении с массой и государством?
Европа была готова к Евангелию, которое возвысило бы чувства над мыслями. Она устала от ограничений, налагаемых обычаями, условностями, нравами и законами. Она достаточно наслушалась о разуме, аргументах и философии; все это буйство неокрепших умов, казалось, лишило мир смысла, душу - воображения и надежды; втайне мужчины и женщины жаждали снова поверить. Париж устал от Парижа, от суматохи и спешки, от замкнутости и безумной конкуренции городской жизни; теперь он идеализировал более медленный темп сельской жизни, где простая рутина может принести здоровье телу и покой душе, где можно снова увидеть скромных женщин, где вся деревня будет еженедельно собираться на перемирие в приходской церкви. И этот гордый "прогресс", эта хваленая "эмансипация разума" - разве они поставили что-то на место того, что разрушили? Дали ли они человеку более понятную или вдохновляющую картину мира и человеческой судьбы? Улучшили ли они участь бедняков, принесли ли утешение в тяжелой утрате или боли? Руссо задал эти вопросы, придал форму и чувство этим сомнениям; и после того как его голос затих, вся Европа прислушалась к нему. Пока Вольтера боготворили на сцене и в Академии (1778), а Руссо, поносимый и презираемый, прятался в безвестности парижской комнаты, началась эпоха Руссо.
На закате жизни он написал самую знаменитую из автобиографий - "Исповедь". Чувствительный к любой критике, подозревая Гримма, Дидро и других в заговоре с целью очернить его в парижских салонах и в "Мемуарах госпожи д'Эпинэ", он начал в 1762 году, по настоянию издателя, писать собственный рассказ о своей истории и характере. Всякая автобиография, конечно, тщеславна, но Руссо, осужденный церковью, объявленный вне закона тремя государствами и покинутый самыми близкими друзьями, имел право защищать себя, пусть даже очень долго. Когда он прочитал несколько отрывков из этой защиты на собраниях в Париже, его враги добились правительственного запрета на дальнейшие публичные чтения его рукописи. Обескураженный, он оставил ее после своей смерти со страстной мольбой к потомкам:
Перед вами единственный человеческий портрет, написанный в точном соответствии с натурой, который существует сейчас и, вероятно, будет существовать когда-либо. Кто бы вы ни были, кого судьба и доверие сделали арбитром этой записи, я прошу вас, по моим несчастьям и по вашему чувству, и во имя всего человечества, не уничтожать работу, полезную и уникальную, которая может служить первым образцом для сравнения при изучении человека, ... и не отнимать у чести моей памяти единственный надежный памятник моего характера, который не был изуродован моими врагами".1
Его крайняя чувствительность, субъективность и сентиментальность стали достоинствами и недостатками его книги. "Чувствующее сердце, - говорил он, - было основой всех моих несчастий";2 Но это придавало теплую близость его стилю, нежность его воспоминаниям, часто щедрость его суждениям, которые растапливают нашу антипатию по мере чтения. Здесь все абстрактное становится личным и живым; каждая строчка - это чувство; эта книга - источник той Миссисипи интроспективных саморазоблачений, которые оросили литературу XIX века. Не то чтобы у "Исповеди" не было предшественников, но даже святой Августин не мог сравниться с полнотой этого самоотречения или его претензией на истину. Она начинается со всплеска вызывающего красноречия:
Я затеваю предприятие, которому не было примера, и исполнение которого не будет иметь подражателей. Я хочу показать своим товарищам человека во всей правде природы; и этим человеком буду я сам.
Я одна. Я знаю свое сердце и знаком с людьми. Я не похож ни на одного из тех, кто существует. Если я не лучше,
