о том же самом: о том, что борьба с Империей усиливается и отношение к римлянам стало другим. Именно так и было сказано: ненависть какого-то иного порядка!
— Значит, причину надо искать не в провинциях, а в самом Риме, — заключил Клавдий. — Но я хотел бы, чтобы ты всё же рассказал подробнее, как собираешься действовать, Дитрих.
— Для начала, — проговорил тевтон, — мне нужно подробнее узнать историю прежнего исчезновения орла. А для этого встретиться с этим самым центурионом Элием. Далеко отсюда его имение?
— Совсем недалеко, — живо отозвался наместник. — Сколь я помню, оно примерно часах в семи езды отсюда. Езды верхом. Значит, ты, Зеленоглазый, доберёшься туда часа за четыре.
— И не подумаю, — решительно возразил Дитрих. — И не подумаю гнать коня ради лишней пары часов. Да ещё, если поеду прямо сейчас, прискачу в середине дня, когда добропорядочные ветераны-фермеры обычно объезжают свои угодья. Что же, искать Элия Катулла на пастбище или среди всходов пшеницы? Лучше поеду не спеша и буду как раз к вечеру.
Через некоторое время Зеленоглазый покинул триклиний и, обойдя просторный дом наместника, прошёл на широкий, обнесённый хозяйственными постройками двор, куда раб Клавдия Лаэрт, невысокий крепыш-галл, накануне отвёл коня приезжего. Как и положено, конь стоял, привязанный к яслям, с заложенным в них сеном. Дитрих с удовлетворением отметил, что Лаэрт не поленился вымыть его скакуна и даже аккуратно расчесать ему шерсть. А ведь он ещё подносил им с хозяином вино и фрукты, значит, был наготове. Правда, зов Клавдия раб мог услышать легко: задняя дверь триклиния выходила в просторный коридор, окна которого как раз смотрели на задний двор.
— Любишь лошадей? — спросил Дитрих раба, занятого в это время приведением в порядок упряжи хозяйской колесницы, отдельно сложенной на широкой деревянной лавке.
— Люблю! — тот широко улыбнулся. — А как их не любить, господин центурион? Они вон какие сильные, что бы им нас слушаться? Однако слушаются и привязываются к людям. Я с детства при лошадях, это сейчас вот старый, глупый раб Торий ухитрился сломать себе ногу, свалившись со скамейки, когда подвязывал на дворе лозу хмеля. Валяется на всём готовом, а я теперь не только управляюсь по хозяйству и за лошадьми слежу, но и по дому должен многое делать, женщины не справляются.
— Ты — потомственный раб? — задал Дитрих новый вопрос, скорее желая проверить свою наблюдательность, чем узнать ещё что-то о Лаэрте, обычно германец сразу видел, родился ли человек в неволе либо долгие годы медленно и мучительно привыкает к ней. У этого галла никакого недовольства своим положением заметно не было.
— О! — охотно подтвердил его мысль Лаэрт. — Ещё мой дед был рабом у отца господина наместника. Тот тоже был военный, а потом — государственный служащий. Жить у таких хозяев — одно удовольствие: кормят хорошо, если и получишь затрещину, так это только когда по делу. Сейчас вон полно развелось колонов[24], гляжу я на них и думаю: это сколько же у людей забот! И семена да саженцы вовремя купи, и землю подготовь под посев так, чтоб дала хороший урожай, и продать сумей с выгодой, а не то не заплатишь аренду, вот тебе и долги. А потом — раз так случилось, два, ну и плакала твоя землица! Нет уж, рабом быть куда лучше, куда выгоднее.
— И свободы не хочется?
— А что она мне, свобода-то? — удивился Лаэрт. — Если б можно было не работать, а так жить, тогда да, а то всё едино, да ещё и сам за себя отвечай! Не надо мне такой радости...
Дитрих, улыбаясь, поглаживал шею своего коня, который в это время довольно фыркал и ласково тянулся бархатными губами к его обнажённой ниже локтя руке. Рассуждения Лаэрта не были для Зеленоглазого новостью, большинство потомственных рабов так рассуждали, и хотя германец никогда не мог до конца понять этого, но в этих рассуждениях всё же заключалась незыблемая логика, с которой сложно было спорить.
— Сейчас поедешь? — спросил, подойдя сзади, наместник Квинт Клавдий.
— Да. Напою коня и поеду, — кивнул Дитрих.
— А ты что тут занялся упряжью? — сердито глянул Клавдий на своего раба. — Тебе в доме делать нечего? Ступай-ка!
Лаэрт удалился, что-то весело насвистывая, ужасно довольный тем, что с ним поговорил такой важный господин, какого он безошибочно определил в Дитрихе Зеленоглазом.
— Я очень надеялся, что ты согласишься поехать. — Голос и лицо наместника выдавали озабоченность, но он постарался улыбнуться: — И хвала Юпитеру, что ты сам того захотел!
— Как я мог не захотеть, если там, возможно, погиб, а возможно, нуждается в помощи мой друг? — удивился Дитрих.
И затем пристально посмотрел в лицо Клавдия:
— А почему ты так стремился отправить туда именно меня? Только из-за моего умения читать следы и ладить с бриттами?
— Нет. — Наместник оглянулся по сторонам, хотя подслушать их здесь никто не мог: окна коридора и комнат второго этажа, выходившие во двор, были далеко. — Нет, есть иная причина.
Зеленоглазый молчал, пристально глядя в лицо Клавдию. Тот не дождался вопроса и вновь заговорил:
— Я много слышал о том, как опасно связываться с друидами. Многие уверяют, что все без исключения друиды — колдуны и их колдовство лишает людей воли. Что ты об этом думаешь?
— Думаю, что уж точно не все! — усмехнулся Дитрих. — У нас, германцев, жрецы тоже любят заниматься всякими фокусами, но, как правило, это фокусы, и ничего больше. Что до друидов, то те ещё используют наркотики, а это бывает похуже колдовства, по крайней мере, на варваров действует безотказно. Однако очень возможно, что и колдуны среди них есть. Возможно, их даже не так мало. Они ведь из поколения в поколение учатся подчинять людей своей воле и своей власти, так что, вероятно, некоторые из них достигают в этом многого.
Клавдий слушал внимательно, слегка покусывая губы, будто его мучили сомнения. Когда Зеленоглазый умолк, наместник проговорил:
— Твои слова согласны с моими мыслями. Но мне говорили, — и тут он ещё понизил голос, — будто бы христиане, которые молятся распятому Богу, не подчиняются никакому колдовству — оно на них просто не действует. Так ли это?
В ответ Дитрих рассмеялся:
— Клавдий, ты думаешь, будто я скрываю свою веру? Да нет, если
