спрашивает:
— Это кто с тобой?
Я, торопясь, рассказываю, а он украдкой рассматривает потертое Лизино пальто, подшитые черные валенки и старый пуховый платок.
— Вон что!
Недоверчивый огонек в его глазах исчезает, и он оборачивается к Лизе.
— Видал я твою бабку, — громко говорит он. —Ее все знают. Она умная. .
От скупой Петькиной похвалы Лиза краснеет, на щеках появляются ямочки.
Петька провожает нас до раздевальни.
Звонок уже был, в пустынном коридоре слышатся торопливые шажки батюшки. Мы спешим по местам.
Закон божий я люблю. В широкой черной рясе отец Андрей похож на кругленькую копилочку, что стоит на нашем комоде. Лицо батюшки розовое, все в подушечках и складках.
Мне нравится его тихий голос, шуршанье люстриновой рясы. Когда батюшка кладет свою мягкую ладонь мне на голову и заглядывает в лицо, я почему-то робею. Кажется, он видит меня всю насквозь и знает обо мне все-все: и хорошее и плохое.
Переступив порог, батюшка не спеша крестится, достает из кармана гребешок и расчесывает свою пышную, мягкую бороду. Потом, поправив на груди большой желтый крест, произносит:
— Помолимся, дети мои.
После молитвы мы садимся и раскрываем книги.
Сима тянет вверх руку:
— Батюшка, можно спросить?
— Спроси, спроси... В спросе нет ничего грешного.
За моей спиной недовольно шепчет Нюрка:
— О-о-пять не... не выучила, рыжая.
— Правда, что бог сильный и наказывает грешников? Папа вчера говорил...
— Папа твой умный человек.
— А правда, он тех грешников накажет, про которых вы говорили с папой? — не унимается Сима.
В классе становится тихо-тихо. Батюшка пристально смотрит на Симу и молчит. Затем, словно чего-то испугавшись, он торопливо отвечает:
— Все, все от воли божьей. Бог накажет грешников, а невинных простит. Все его чада любимые.
— А папочка говорит, что он скоро их всех...
Но батюшка не дает Симе докончить. Он сердито тычет в нее пухлым пальцем:
— Прочти «Отче наш»!
Сима морщится и склоняет рыжую голову над книжкой:
— Иже еси... Есть хлеб насущный...
— Постой! Постой! — останавливает ее батюшка. — Опять не выучила! — Он недовольно качает головой и ставит Симе двойку.
— Кокорева, повтори!
Ниночка густо краснеет, трясет кудряшками. Она читает бойко, скороговоркой. После нее батюшка спрашивает Нюрку.
Я уже не слушаю. Грешники, про которых говорила Сима, не дают мне покоя. Очень досадно, что батюшка не рассказал нам о них, как отцу Симы. «Наверно, это Зот Федорович и Серафима Львовна», — думаю я и вдруг слышу Лизин шепот:
— Лена, читай! Тебя спрашивают.
В этот раз я путаюсь и перевираю слова. Батюшка огорчен, но все же выводит мне тройку.
Наконец, молитвы прочтены. Отец Андрей приказывает закрыть учебники, приглаживает седые височки.
— А теперь споем.
Я всегда с нетерпением дожидаюсь этой минуты.
— Запевай, Емельянова, — говорит мне батюшка.
Забыв обо всем, я начинаю:
— «Верую во единого бога...»
Остальные девочки мне подтягивают:
— Ангельский голос, — хвалит отец Андрей. — Дар божий у тебя. Буду с самим говорить, как приедет.
Каждый год из нашей школы отбирают для церковного хора нескольких учеников с хорошими голосами. Обычно для отбора приезжает сам хозяин фабрики. Петь в церкви — мечта многих девочек. Певчим платят, а самое главное — они во время крестного хода идут впереди всех. Сейчас я не думаю об этом, мне просто хочется петь, чтобы все слушали меня.
Горе Кланьки
Когда видишь хороший сон, то ужасно не хочется просыпаться. Так было со мной и в этот раз. Мне снилось, что у нас собрались гости и мать испекла большущий круглый пирог с изюмом.
«Дели, Ленка, всем поровну», — говорит отец.
Я режу пирог на куски. Себе оставляю вкусную горбушку. И вдруг входит Серафима Львовна и говорит:
«Ты сегодня без обеда, Емельянова».
Она тянется ко мне и хочет отобрать мою долю. Я стараюсь увернуться от прикосновения ее холодной руки, прячу свой кусочек, но что-то теплое капает мне на щеку. Я открываю глаза. Передо мной, скорчившись и став от этого еще меньше, сидит Кланька. Она стонет. Мокрые короткие ресницы дрожат.
— Мамка, мамка померла!
Кланька падает на подушку и прячет лицо. Впервые я вижу, как она, не таясь, плачет — горько-горько. Я испуганно вскакиваю и заглядываю вниз с полатей. Где мать? В комнате никого нет. Едва-едва мигает на столе лампочка. Стекла окон при тусклом свете блестят узорчатым рисунком. Я присаживаюсь к Кланьке и готова разреветься вместе с ней.
— Пойдем к нам, — всхлипывая, шепчет Кланька и вытирает лицо рукавом своей ветхой кофтенки.
Тетя лежит на столе. Она почему-то выросла и помолодела. Всегда озабоченная и согнутая, теперь она будто отдыхает. Язычки пламени на восковых свечах колеблются. На худом лице тети Поли играют тени. И кажется, она улыбается, наблюдая из-под неплотно прикрытых век суету и внимание к себе.
У стола моя мать. Ровным, глухим голосом она читает псалтырь. Лицо матери строгое и какое-то отсутствующее.
В комнате толпятся соседи, пахнет ладаном и еще чем-то чужим и незнакомым.
Тетка Анфиса, дальняя родственница Кланькиного отца, чувствует себя здесь уже хозяйкой. Когда она проходит мимо стола, рассохшиеся половицы жалобно поскрипывают, а пламя свечей робко пригибается.
С полатей свешиваются две светловолосые головы братьев Кланьки. Большими испуганными глазами они не отрываясь смотрят на отца. Дядя Семен сидит на скамейке в ногах у покойницы и, обхватив руками голову, раскачивается из стороны в сторону. Через разорванный ворот рубахи наружу выскочил медный крест на замусоленном гайтане.
Взглянув на дядю Семена, я почему-то вспомнила, как однажды к нам на Мотылиху привели лохматого худого медведя. Бурая шерсть свисала с его боков клочьями. Шея была натерта узловатой веревкой, за которую беспрестанно дергал косолапый поводырь. От слабости медведь все время валился набок, прикрывая лапами голову от побоев.
Кланька жмется к моему боку и дрожит. Ее страх передается мне.
— Уведи ты ее, сердешную, куда-нибудь, — говорит мне одна из соседок. — Эх, жизнь наша — что уток гнилой!
В дверях мы сталкиваемся с Петькой. Видно, он только что проснулся. На его скуластом лице еще бродят сонные тени. Петька, вытянув шею, обходит вокруг стола и возвращается к нам.
— И вправду померла. Как же это получается? — Он, растопырив пальцы рук, смотрит на нас, ожидая ответа.
Я увожу Кланьку к нам в каморку. Но здесь та же пугающая
