голоса. Он даже складывал список размашистыми, дерганными движениями, как солдат на плацу. Люди выходили. Аксели с болью в душе опускал голову на цементный пол. Смутное чувство разочарования шевелилось в сердце.
Будто сквозь сон слышал он слова прощания и просьбы, порожденные безумной надеждой:
— Если случится... если, может, вы останетесь... так не передадите ли пиджак... туда-то и туда-то... может, она хоть детям чего...
У кого-то оставались часы, у кого-то немного денег — и вот у старожилов камеры собирался склад вещей. Но стражники находили и отбирали все. Стены были исписаны адресами. Остающиеся в камере обещали выполнить разные поручения, а затем укладывались на пол и ждали, когда придут за следующими и наступит их черед.
Люди приходили и уходили. Мужчины и женщины, бесшабашные головы, находившие последнее утешение в гордом презрении к своим палачам; отцы, плачущие о своих детях; спокойные старики, которые просто, серьезно поддерживали слабейших; помешанные, сидевшие все время в углу камеры и подозрительно поглядывавшие на всех; идеалисты, чья душа бурлила в мрачно-торжественном экстазе и голос звенел в коридоре, перекрывая общий шум:
— Убивайте, но и трава на наших могилах будет проклинать вас!
После шума, гомона и выкриков каждый раз наступала тишина, и лишь спустя некоторое время с чувством слабого облегчения люди начинали потихоньку разговаривать. Сегодня уж больше не придут.
Настал день, когда никого не привели. В напряженном ожидании прошел вечер. Но никого и не увели. В течение ночи по этому поводу высказывались всевозможные догадки.
Утром отворилась дверь, и всем приказали выйти в коридор. Вместе с остальными поднялся и Аксели. В коридоре были солдаты и офицеры. Они подгоняли пленных, и те, пошатываясь, едва держась на ногах, строились в колонну. Аксели не смотрел ни на кого, собрав все силы для того, чтобы не упасть.
Он услышал, как выкрикнули его имя. Вы родились там-то и там-то? Ваше второе имя Йоханнес?
— Да.
— Сюда. В эту колонну.
Он пошел, тупо равнодушный ко всему.
Затем им велели трогаться. Вышли из казармы, и сразу яркое весеннее солнце ударило в глаза с такой силой, что люди, привыкшие к темноте камеры, видели некоторое время лишь черноту, пронизанную разноцветными искрами. Кто-то тревожно спросил у стражника, куда их ведут, но тот ничего не ответил. Другой стражник засмеялся, и лица пленных помрачнели.
Аксели с трудом передвигал ноги. Сквозь мучительное напряжение всех сил он слышал возникавший в сознании вопрос: куда нас ведут? Чтобы расстрелять всех сразу?
Когда глаза привыкли к свету, он увидел красные кирпичные казармы, колючую проволоку и — повсюду — лежащих или сидящих на земле мужчин. Многие держали рубашки в руках, оголив на солнце костлявое туловище. Там и сям горели костры в земляных ямках, и люди сидели вокруг них на корточках.
Несколько голов повернулись, следя за колонной, жалкий вид которой даже здесь бросался в глаза.
Лаури первый заметил:
— Ребята, неужели это Аксу?
— Нет.
— Но, черт возьми, во всяком случае ватник-то Аксели.
Они подбежали к упавшему на землю человеку и, после некоторых сомнений, убедились, что призрак действительно Аксели.
— Дайте воды
Элиас принес воды. Она была теплая и затхлая.
— Где ты пропадал все это время?
— Дайте мне прийти в себя немного... я потом расскажу...
Но они не оставили его в покое.
— В трех разных камерах я был всего... но я не знаю...
— В этой казарме многие из нашего прихода... Поэтому они тебя и забрали...
— Не знаю. Наверно, они еще придут за мной.
— Не придут. Теперь вышел запрет: нельзя больше расстреливать без законного суда.
— Хм... Кто им запретит...
Лаури приподнял ему голову и дал еще воды.
— Англичане запретили... Дескать, если, черт подери, еще хоть одного беззаконно расстреляют, то не признаем этой страны... Мол, это просто заштатная провинция где-то на задворках и прислужница Германии... как оно и есть на самом деле, черт... но ты пей, пей. Я еще принесу.
— Пустая болтовня...
— Нет, не болтовня... Я слышал из надежного источника, что консул Соединенных Штатов заявил протест.
Аксели поглядел на Валенти. Исхудавшее лицо парня казалось совершенно искренним. Костлявый подбородок порос реденькой щетинкой, а глубоко запавшие глаза спокойно помигивали, как глаза человека, знающего многое.
Аксели снова лег на спину, и Элиас пообещал раздобыть ему где-нибудь кусок хлеба.
— Мы его потом разварим в кашицу — так для живота будет лучше.
Аксели не думал о хлебе. Он прикрыл глаза рукой и затих. И так он лежал недвижно, пока ребята не стали будить его, чтоб поел. Они долго пытались его расшевелить, прежде чем заметили, что он и не спал.
Стояло лето. По утрам пленных выпускали во двор. Выйдя, они сначала осматривались, стоя у стены, потом, выбрав себе подходящее место для лежания — в тени казармы, плелись туда с выражением напряженной сосредоточенности на лице. Вошло в привычку рассчитывать каждое движение, потому что поднять тонкую, как плеть, руку стоило огромных усилий.
По казарменным дворам ходили, пошатываясь, изможденные люди с глубоко ввалившимися глазами — живые скелеты, обтянутые грязной, дряблой кожей. Большинство лежало, но все, кто еще был способен двигаться, были заняты нескончаемыми хлопотами. Вокруг казарм дымили горящие в земляных ямах костры, над которыми висели всевозможные приспособления для варки: жестяные патронные ящики, раздобытые где-то помятые котелки и чайники, самодельные сосуды, выгнутые из куска кровельного железа. И все это непрекращающееся хождение, ковыляние, попрошайничество, воровство, выменивание, поиски имело целью достать хоть что-нибудь пригодное для варки в этих сосудах.
Они повыщипали во дворе всякую зеленую былинку, а редко растущие на территории сосны ободрали догола. Вот шел один с найденным где-то селедочным хвостом, другой выкопал в мусорной яме за солдатской кухней картофельные очистки. Кто-то променял охраннику за хлеб свои чудом уцелевшие часы. С утра до вечера копошились во дворах тысячи изможденных заботников, а когда компания едоков собиралась вокруг «котла», их варево состояло главным образом из воды, в которой дневная добыча растворялась почти без остатка. Может быть, там плавало несколько травинок или недогрызенная корка хлеба, оставшаяся в наследство от умершего товарища.
А по ту сторону колючей проволоки кружили, прогоняемые сердитой стражей, горемычные родственники пленных, приехавшие в большинстве случаев издалека, и никак не могли передать с великим трудом собранные узлы. Некоторые часовые брались за взятку передать узел по назначению, но часто потом шли и выменивали за него часы или сапоги.
Когда пленные узнавали о таких случаях, они
