смотрели друг на друга, и лица их искажались жалкой улыбкой:
— Вот не подумал бы, черт побери, что у такой публики еще можно что-нибудь заработать.
Если они не копошились в безнадежных поисках пищи, то сидели на солнце, сняв задубевшие от грязи рубахи, и били неистребимых вшей.
Когда стрельба «за пятой» прекратилась, на смену трескучей, шумной смерти в лагерь пришла тихая, безмолвная. Большинство умирающих проходило через одну казарму, которую называли лазаретом. И там врачи записывали «причину смерти» — болезнь, которая наваливалась на них перед самой смертью, хотя, не случись этой болезни, смерть все равно очень скоро настигла бы их. Но многие не попадали в лазарет. Заживо высохший человек просто не мог больше есть вонючей похлебки и начинал искать уединения где-нибудь у самой колючей ограды, за мусорным ящиком, в укромном углу. А часто достаточно было надвинуть шляпу на глаза, чтобы отгородиться от всего света. И в этом укрытии проходило последнее, тихое сражение.
Вечером приезжали могильщики с лошадью и собирали умерших в свою повозку. Старшим среди них был седой старик, угрюмый и грубый. Мало кто знал, как его зовут, поскольку все в лагере звали его «Кладбищем».
И покойники уезжали на «Кладбищенской телеге».
Аксели, Лаури, Элиас и Валенти «столовались» из одного котла. Валенти быстро слабел, и вскоре им пришлось уже выносить его из казармы на руках. Затем они вынуждены были кормить его насильно, потому что сам он есть не хотел. Лаури и Аксели держали его голову, а Элиас вливал ему в рот похлебку. Повелительным, строгим голосом Аксели каждый раз командовал:
— Глотай.
И Валенти робко повиновался.
Они вытаскивали его и укладывали в тени казармы, а по мере того как тень передвигалась, и они переходили с места на место. Затем они лежали, закрыв лицо шляпой или рукавом.
Выйдя из казармы смертников, Аксели немного окреп. Ему исполнился тридцать один год, и организм его от природы был крепким. Пища в казарме была не лучше, чем в камере смертников, но порции получались немного больше, да и свежий воздух помогал выздоровлению.
А порой Элиас умудрялся достать лишний кусочек. У многих стражников можно было выторговать бутерброд с маслом за часы, за деньги, за что-нибудь приличное из одежды, а в тысячеголовом лагере пленных всегда можно было найти что-то из ценных вещей, хоть их и отбирали при аресте. Вот так, разными путями в лагере иногда появлялась дополнительная пища, а Элиас был мастер охотиться за этими кусками. И всем, что добывал, он делился с друзьями по-братски, хотя, промышляя, готов был украсть даже у покойника, что не раз и делал.
Котлом им служила согнутая из куска кровельного железа коробка. В ней все разваривалось в кашицу. Даже хлеб было бы неразумно есть просто так, цельным, потому что пищеварительный тракт у всех был настолько истончен, что многие умирали, раздобыв как-нибудь лишний кусок хлеба и съев его сразу же.
Не хватало и топлива для костров. На территории казарм оставались какие-то сараи и сарайчики — их постепенно разбирали на дрова. Разводить костры было, конечно, официально запрещено, но по большей части на это смотрели сквозь пальцы. Случалось иногда, что часовой в порыве злости разбрасывал костер и котел опрокидывал, но на другой же день он проходил мимо, ничего не говоря.
В компании была на всех одна ложка, которая ходила по кругу. Отчасти и хорошо, что ложка была одна: каждый, как условленно, зачерпывал полной мерой, и всем доставалось поровну. Случалось, подходили к котлу посторонние, не сумевшие ничего собрать.
— Дай раз хлебнуть.
Отказывал, как правило, Лаури, у которого хватало духу не обращать внимания на жалкий вид просящего:
— На гостей не хватит.
Если просящий был не очень слаб, он изливал свою злость бранью и проклятиями.
Валенти охотно отдал бы свою ложку, но товарищи ему не разрешали. Они уже видели много случаев голодной смерти и знали: она начинается с того, что человек перестает хотеть есть, переступив грань, за которой голод не чувствуется. И по глазам Валенти было видно, что он уже на грани. Хоть он и смотрел на людей, взгляд его, казалось, скользил куда-то мимо. В глазах отсутствовал свойственный живому человеку интерес к окружающему. Часто ему приходилось повторять одно и то же дважды, так как он не слышал обращенных к нему слов.
Несмотря на свою слабость, Валенти сам говорил не переставая. Едва слышным, дрожащим голосом он все время объяснял что-то, и товарищи лениво отвечали ему. Он верил, что американцы скоро придут и освободят их. Гордился своим несуществующим американским гражданством, и на сердитую ругань стражников иной раз отвечал:
— Я свяжусь с консулом Штатов. Буду требовать удовлетворения.
— Заткнись, а то сейчас получишь удовлетворение.
Иногда он просил бумаги и карандаш.
— Есть одна мысль.
Время от времени он читал наизусть стихи Эйно Лейно и говорил о нем, называя просто по имени, как доброго знакомого.
— Я ценю Эйно очень высоко... У меня стиль, конечно, другой...
Потом он счищал и стряхивал с костюма грязь и соринки. А по тонкой, высохшей его шее, по торчащему кадыку разгуливала огромная вошь.
В нагрудном кармане у него был обрывок газеты, который он читал время от времени. Товарищи уже слышали заметку много раз, но чуть не каждый день Валенти вновь и вновь спрашивал:
— Не хотите ли послушать... тут хороший стиль...
Они не видели причины отказать ему, и Валенти бормотал:
— «Друзьям пичужек.
Думали ли вы когда-нибудь о наших маленьких щебечущих друзьях? Задумывались ли вы над их милым звонким лепетом, что раздается летом в лесах и рощах, радуя наш слух? Об этих маленьких путешественниках, которые прибывают сюда, на далекий Север, проделав огромный, полный опасностей путь, из лазоревых стран Южной Европы или с берегов великого Нила. Неужели в вашем сердце не возникало волнение при мысли об удивительной верности этих маленьких певуний к далекой северной стране тысячи озер? Разве нам не хотелось бы спросить у них: почему вы все вновь и вновь прилетаете издалека сюда к нам? Если бы мы понимали их язык, то, наверно, они ответили бы так: «Кто мог бы не прилететь на зов, если кличут и манят белые ночи Севера, если волны ласково плещут о гранитный берег, если черемуха насытила своим пьянящим ароматом тихий летний вечер. Кто мог бы не прилететь на зов милой Суоми, когда призывным звоном наполнены синие небеса, раскинувшиеся над сверкающей гладью озер!
Так
