не в силах уснуть, страдая от голода, жажды, тесноты и духоты, она среди многих голосов, шептавших, бормотавших и вскрикивавших во сне, слышала словно издалека доносившиеся слова: «Он в земле, скоро и вы отправитесь туда же».
Тогда она закрывала лицо и плакала.
Здесь, в этой большой комнате, среди перепуганных женщин, твердость духа снова стала покидать ее. Она слушала пение, прислонив голову к стене и бездумно подхватывая те строки, которые случайно сохранились в памяти. Во рту пересохло, и она вынула из кармана грязную тряпицу. Там у нее было завернуто несколько полосок гниловатой кожуры от репы, и она стала сосать и выскабливать зубами их внутреннюю поверхность, жадно впитывая в себя скудную влагу.
Она не боялась смерти. Она боялась лишь момента казни, но жить она не хотела. Самым сильным ее чувством была щемящая тоска по всему тому, что она испытала с Аку. Пока священник и женщины пели духовную песнь, ей виделся Аку, как он с палочкой, хромая, входил в темную ригу. В душе вновь и вновь звучали слова, которые он ей говорил: друг мой, милая, родная. От голода ее черные глаза стали больше, потому что веки высохли и глазницы углубились. Волосы были растрепаны, чужое платье, которое украл для нее Элиас, висело на ней мешком, а обвязанные шпагатом мужские ботинки были все в глине. Руки и лицо были так грязны, что на щеках оставались дорожки от слез. Порой она подхватывала и пела бесстрастно какую-нибудь фразу вместе со всеми:
...как роза, чьи ветер сорвал лепестки,
как капля, что с ветки упала.
Другие женщины пели истово, со слезами в голосе, всхлипывая и сдерживая рыдания. Это были те же самые девчата, которые у Сюрьянтака, у Лахти и у этих же казарм Хеннала с отчаянным криком шли в атаку на немецкие пулеметы. Грязные, оборванные, опозоренные и голодные, они доживали теперь свои последние минуты. Мысли их кружились у предстоящей ужасной грани или уносились в прошлое, туда, где некогда была выучена эта песнь, домой, к маме, с которой вместе, бывало, пели долгими зимними вечерами под жужжанье прялки и шарканье кард.
А у господа радость — на веки веков,
эта роза листов не роняет.
С юных лет сих ищите нетленных цветов,
им подобных мир дольний не знает.
Священник прочел благословение господне, и все повторяли за ним слово в слово. Священник ушел, и у женщин осталось чувство успокоения. Затем дверь распахнулась настежь.
— Встать. Всем выйти в коридор.
Тревожный шепот и восклицания. Одна из самых смелых спросила:
— Куда нас поведут?
— Не будьте любопытны.
Они сами догадались, когда увидели в конце коридора солдат с ружьями. Солдаты окидывали их цепкими взглядами, потому что почти все женщины были молодые, хотя и одетые в жалкое тряпье и в грязи с ног до головы. Солдаты выразительно подмигивали друг другу. Женщины чувствовали во взглядах солдат мужскую наглость. И хоть было совсем не до того и подумать даже было некогда, но все же чувство это внушало им еще больший ужас, отнимая привычное сознание женской неприкосновенности.
В коридоре было душно. Пахло цементом и известкой. Но все перекрывали запахи человеческого пота и выделений, идущие из камер-загонов. Женщины строились, растерянные, беспомощные. По взмаху руки офицера или солдата они становились в строй, но потом еще суетились, перестанавливались, боясь, что, может быть, не так поняли указание. Все еще не понимая ясно своего положения, они проявляли поспешную покорность, как бы стараясь угодить стражникам. Но все было напрасно. Взгляды солдат оставались враждебными и откровенно сальными. У выхода из казармы им навстречу попалась Ауне. Она увидела Элму и спросила стоявшего у крыльца офицера:
— Куда их ведут?
— Их отправляют в Германию на мыловаренный завод.
Офицер только сейчас придумал эту остроту, и она ему самому так понравилась, что он даже удостоил Ауне ответом, а иначе он ни за что бы этого не сделал. Ауне испуганно отскочила, но Элма заметила ее. Девушка достала из кармана грязную тряпицу с очистками репы и второпях бросила Ауне под ноги:
— На... возьми... и прощай...
Ауне не посмела ответить и так и застыла с открытым ртом. Элма бегом вернулась в строй, пригнув голову, как будто убегая от Ауне.
Элма шла в начале колонны. Низко склонившееся вечернее солнце золотило казармы и окружающий их лес. Элма смотрела в землю. Впереди шла женщина в незашнурованном ботинке, болтавшемся на ноге, и едва не падала от слабости. Прошли ворота и свернули по тропинке в лес. Проснувшаяся к лету мошкара тучами плясала в струях солнечного света — вверх и вниз, вверх и вниз. Из лесу тянуло сыростью болота. Заглушая шум лагеря, с дороги долетал звонкий смех, говор и крики женщин и солдат. Они отдались дрожью в сердце Элмы. В душу закрадывалось какое-то грустное, безликое воспоминание. Ее колотило все сильнее, из груди вырывались сдавленные рыдания.
Тропинка в сыром еловом лесу была сильно натоптана и превратилась в грязное месиво, из которого выступали оголенные корни деревьев. В одном месте из грязи торчал чей-то ботинок. По сторонам тропинки поблескивали винтовочные гильзы. Виднелись также разбросанные там и сям предметы одежды. Шапки, варежки, женская порванная кофта.
Чахлый лесок был заболочен, его сырой воздух кишел зудящими комарами, которые осаждали растянувшуюся по тропинке колонну. Чем дальше шли, тем сбивчивее становился шаг. Раздавались сердитые окрики, понукающие команды, и всхлипывания перешли в громкий плач. Одна из женщин упала, ей велели встать.
Впереди показался черный, в отвалах болотного ила ров. Стволы деревьев вокруг него изранены, изодраны пулями. Одни запричитали, забормотали молитвы, у других вырвался глухой крик при виде пулемета и примостившегося за ним пулеметчика.
— Стой. Вы — первая половина — марш туда! Остальным остаться здесь и повернуться спиной.
Их было двадцать, но группа разделилась не ровно — первыми пошли на линию одиннадцать.
Не все могли идти. Их толкали и тащили к черной яме. Одна упала на колени, скрестив руки, умоляя о пощаде — так ее на коленях привели на место. Солдаты действовали грубо, срывая зло, как будто этим они хотели подавить в себе поднимающийся в душе ужас. С треском рвалась одежда, ругань, проклятия висели в воздухе.
Наконец все были на местах. Элма глянула на илистое дно рва и увидела там женское плечо. Могила была засыпана кое-как. Рядом с Элмой стояла пожилая женщина, она истерично повторяла одно и
