автономия гражданина должна была впредь основываться на владении собой. Так возникла новая форма демократии. Имущественный ценз как условие для активной гражданской роли в значительной степени исчез. Необычно высокая явка избирателей (часто свыше 80%) служила признаком той энергии, которая теперь вкладывалась в политику. Как констатировал во время своей исследовательской поездки по Америке молодой французский судья Алексис де Токвиль, главной ареной такого вида политики был не Вашингтон. Свою силу она получала от самоуправления локальных сообществ, которые самостоятельно выбирали себе в том числе представителей государственной власти (судей, шерифов и так далее), – радикальная альтернатива авторитарному централизму, практиковавшемуся Наполеоном в Западной Европе. Как заметил Токвиль, этот вид демократии означал намного больше, чем просто избирательное право. Это была социальная инновация, придававшая принципу равенства, который французские революционеры сформулировали абстрактно и негативно – как отмену сословных привилегий, – положительное значение: коллектив граждан, возникающий в силу равенства их личных прав, сам себе присваивает полномочия власти. Противоречие между свободой и равенством, которое Токвиль диагностировал с точки зрения либерального европейского аристократа, не являлось проблемой для большинства (белокожих) американцев того времени. То, что позже в Европе назовут «массовой демократией», возникло в США уже в 1820–1830‑х годах[883]. Однако ее демократическая эффективность частично была ослаблена характерным для США федерализмом, то есть территориальной стороной конституции. Насколько представителен в таком случае Конгресс? Еще на раннем этапе «секционные» интересы столкнулись друг с другом: рабовладельческие штаты против штатов свободных. Почти до самой Гражданской войны в национальной политике доминировали рабовладельческие штаты, и в этом отношении США в целом представляли собой рабовладельческую республику. Рабовладельческие штаты – с используемой в 1836–1844 годах политикой затыкания ртов, которая практиковалась в палате представителей и в зародыше уничтожала любые дебаты о рабстве до закона Канзас-Небраски 1854 года, – постоянно преобладали. Благодаря «правилу трех пятых» они располагали структурным большинством: при распределении прямых налогов и мест в палате представителей три пятых рабов добавлялись к общему числу свободных людей[884].
С «Джексоновской демократией» США во второй раз после 1776 года вступили на совершенно новый исторический политический путь в мировой истории. «Массовой демократии» этого вида, агрессивно перегруженной риторикой свободы и иногда насильственной, не было нигде в Европе до последней трети XIX века – даже во Франции, где на протяжении нескольких смен государственного строя и даже после введения всеобщего избирательного права местная власть префектов оставалась неизменной. Разошлись также пути США и Великобритании. В Великобритании между обоими законами о проведении реформы 1832 и 1867 годов своей высшей точки достигло преимущественное положение джентльменской элиты – крупных землевладельцев, финансистов и промышленников. Эта элита – в ее культурном представлении о себе – выглядела чрезвычайно однородной, объединенной социальной сетью олигархией, которая, конечно, была не изолирована в кастовом духе, а открыта для переходящих в более высокий класс, и развивала в высшей степени интегративное понимание политики. После 1832 года она в принципе могла действовать в условиях модерного парламентаризма. С этого момента полностью установился парламентский суверенитет: корона не могла больше назначать премьер-министра против воли парламентского большинства. Эти времена закончились в тридцатых годах. Впредь Великобритания стала больше чем конституционной монархией; это была парламентская монархия, в которой, кстати, церковь стала играть меньшую политическую роль по сравнению с тем, что долгое время наблюдалось во многих других странах Европейского континента. В это же время политики в Вестминстере пока еще могли не считаться с анонимной, далекой от них в социальном и культурном смысле массой выборщиков, так как реформа 1832 года расширила число избирателей только с 14 до 18 процентов взрослых мужчин. Потому середина XIX века была в Великобритании временем демократических процедур без широкой демократической легитимации, однако одновременно там стало распространяться убеждение, что среднему классу (middle classes) суждено играть важную роль в политике[885]. Для преодоления отставания от демократии в США и на местном, и на национальном уровне даже самым политически прогрессивным государствам Европы понадобилось полвека.
Большинство женщин не относились к политически активной части общества. Женское избирательное право в США сначала появилось в 1869 году в штате Вайоминг (в США в целом – лишь в 1920 году); в суверенном государстве – впервые в 1893 году в Новой Зеландии, сначала как право голоса, и только с 1919 года как пассивное избирательное право; это заметили и оценили во всем мире. В Европе Финляндия, тогда еще принадлежащая к Российской империи, стала первой страной, которая установила женское избирательное право, – в 1906 году; за ней последовала Норвегия в 1913‑м; в обоих случаях женщины привлекались в качестве потенциала для националистической легитимации[886]. Движения за женское избирательное право возникли рано и получили сильный импульс там, где шла борьба за мужское избирательное право. Поскольку в Германии последнее в 1867–1871 годах было милостиво даровано сверху, то и суфражизм там оказался слабее, чем, например, в Великобритании[887].
Демократия строилась снизу различными способами. Основной процесс трансформации традиций в права на местном уровне наблюдается не только в постреволюционных обществах, таких как Соединенные Штаты; не является этот процесс и исключительно западной особенностью. В конце периода Токугава, когда в Японии едва ли кто-то мог представить себе национальное собрание, пространство действий для участия на местах тем не менее постепенно расширялось вне привязки к традициям городского самоуправления и без последующей политической революции: традиционные семейные кланы все чаще вынуждены были признавать претензии стремящихся наверх «новых семей»[888]. После реставрации Мэйдзи 1868 года, которая сначала привела к административной децентрализации, границы между национальным и местным органами власти пришлось провести заново. Первоначально повсюду раздавались требования деревенских собраний, во многих префектурах их учредили после 1880 года. Но одновременно по инициативе правительства в центре началось политическое движение вспять: были введены ограничения для неконтролируемой общественной деятельности, прессы и новых политических партий, в 1883 году последовал запрет выборов деревенского и городского мэров, которых стали назначать. Против этого начались бурные протесты. В 1888 году отношения между центральным государственным аппаратом и деревней урегулировали законодательно: мэров было разрешено выбирать, но под строгим контролем вышестоящих органов власти[889]. Однако и оставшихся возможностей для политического участия было намного больше, чем при Старом режиме до 1868 года. Это положение в 1890 году символически подтвердили первые в истории Японии всеобщие выборы, благодаря которым в парламент прошли представители высших слоев среднего класса. В результате в сферу политического участия вошел новый класс без самурайского прошлого, который до этого момента никогда не находился в центре политики[890]. Однако прошло еще четверть века, пока парламент, которому императорское
