правительство постоянно угрожало роспуском, смог утвердиться в качестве противовеса исполнительной власти.
Политические движения и гражданские объединения могли быть школами демократизации, учебными аудиториями взаимного общения безотносительно к статусу собеседников не только в США и в Великобритании. Требования равенства часто формулировались и усваивались в социальном общении первоначально в средах, группах и организациях, в которых сосуществовали объективно равные. После этого такие требования можно было выдвинуть с бóльшим успехом на более крупных и более конфликтных политических аренах. В этом состояло политическое ядро социализма и родственных ему низовых (grassroot) движений. Так, есть основания полагать, что раннюю немецкую социал-демократию следует рассматривать не как политическую партию в сегодняшнем смысле, а как движение ассоциаций[891]. Социализм стал новым языком солидарности непривилегированных слоев населения, который появился, когда сословные механизмы безопасности нижних слоев исчезли, а политически аморфное существование неорганизованной бедноты стало восприниматься как неадекватное. Институционализированный социализм до его большевизации в путчистскую авангардную партию обозначал как коллективное представление интересов в классовой борьбе, так и одновременно практику демократии. Европейский социализм представлял собой демократизирующую силу. Это объединяло домарксистский или утопический ранний социализм, представленный, например, Робертом Оуэном, Шарлем Фурье или Пьером-Жозефом Прудоном, с ненасильственной разновидностью анархизма (особенно у русского князя, швейцарского эмигранта Петра Кропоткина[892]), а также с большей частью (тогда марксистских) партий, которые объединились в 1889 году во Второй Интернационал. Первоначальные идеалы экономической децентрализации, взаимопомощи, производственных товариществ и иногда даже образа жизни посредством коммун без буржуазной частной собственности к 1900 году поблекли. Однако стремление членов партий и профсоюзов выражать через них свои пожелания и представления осталось неизменным. Последние играли вовне роль представителей интересов, изнутри же оставались внушающими доверие солидарными сообществами. Несмотря на то что до 1914 года ни в одной стране Европы партии рабочих движений не приходили к власти, процессы демократизации после Первой мировой войны были не в последнюю очередь подготовлены развитием демократического менталитета во многих течениях европейского социализма в XIX веке. Еще до войны в Европе и в британских доминионах непрерывно усиливалась социал-демократия, которая в значительной степени порвала с марксистскими ожиданиями революции. В Германии это проявилось в форме «ревизионизма» Эдуарда Бернштейна и его соратников. В Великобритании они были близки к «новому либерализму», который в отличие от старого либерализма больше не считал социальный вопрос досадным злом, а поставил его в центр своей политики[893]. Социальный либерализм и демократический социализм сошлись под знаком реформистского понимания политики, – но лишь в некоторых странах Центральной, Западной и Северной Европы, а не в условиях российского самодержавия, которое практически навязывало своим противникам революционную радикализацию, и не в США, где организованный социализм не играл никакой роли, а интеллектуальное сближение между либеральным и умеренно социалистическим мышлением привело к политическим последствиям лишь при «новом курсе» 1930‑х годов[894].
4. Управление
Даже накануне Первой мировой войны демократия, регулируемая конституцией, существовала только в очень немногих местах мира. Ее не было даже в крупных республиканских государствах, таких как Китай или Мексика. Гораздо более широкое распространение получило государство не как арена участия граждан в управлении страной, а как орган, осуществляющий господство[895]. «Государству» можно дать и узкое, и широкое определение. Многие небольшие сообщества в мире были «безгосударственными» в том смысле, что здесь в штате у правителя не было предусмотрено даже помощников. В других случаях такой небольшой штат существовал, однако он был неустойчивым и без институционального деления. В этих случаях шансы организовать что-то вроде «государственных задач» на достаточно регулярной основе оставались минимальными. Роль государства была слабо выражена не только в таких обществах, которые на языке конца XIX века назывались «примитивными». В США – в некоторых отношениях политически особенно модерном обществе – также не особо хотели слышать о государстве в европейском понимании, то есть как о начальстве, требующем повиновения. Американские граждане считали, что любой авторитет, не узаконенный заявленной волей избирателей, они оставили в прошлом. Американское правительство (government), в отличие от государства (the state) в староевропейском смысле, обязано было отчитываться о своих действиях. Говорить об американском «государстве» как об абстрактной категории начали лишь некоторые политологи на рубеже веков[896]. Другое дело, что господствующая идеология безгосударственности, в некоторых отношениях восходившая к более старым английским правовым концепциям, в определенном смысле противоречила реальности. Особенно на фронтире и особенно в связи с межеванием земель, присоединяемых на Западе, федеральное правительство и его органы на новых территориях, вначале лишь слабо демократически легитимированные, выполняли классические задачи по политической организации пространства.
Более узкое определение государства подчеркивает концептуальное различие между «государством» и «обществом». Это модерная концепция, которая расходится с более старой политической теорией Европы и аналогичными концепциями во многих других частях мира постольку, поскольку отходит от патриархальной идеи или, лучше сказать, картины государства как домохозяйства или тела, которым управляет голова. Если государство и общество, как различные сферы, отделены друг от друга, страну в целом уже невозможно воспринимать как одну большую семью. Точка зрения, при которой правитель представляется заботливым, карающим и уважаемым главой семьи, – ее яростно критиковал и в конечном счете дискредитировал Джон Локк в своем первом «Трактате о правлении» (1689) – уже отступала в Европе XVIII века, но все еще держалась, например, в государственной риторике позднего императорского Китая.
«Рациональная» бюрократия
Такое государство, которое рассматривается как сущность вне общества, в Европе раннего Нового времени развивалось несколькими путями. Европейские общества – даже если брать лишь самые крупные из них – отнюдь не развивались одинаково, проходя через общую стадию «абсолютизма»[897]. Раннемодерное государство Нового времени неизбежно включало в себя бюрократию, которая решала прежде всего три задачи. Во-первых, в качестве территориального управления она обеспечивала сплочение крупных образований, составляющих государство. Во-вторых, она должна была заботиться о наполнении государственной казны, прежде всего для военных целей, так как европейское государство раннего Нового времени было прежде всего государством военным. В-третьих, государство периода до разделения властей, который в Северной Америке и Европе постепенно начался лишь с конца XVIII века, отвечало за судебную систему. В то же время нигде в Европе до 1800 года юрисдикция ни на одном уровне не находилась полностью в руках государства. Даже в наиболее централизированных системах абсолютизма королевские и имперские суды ведали далеко не всем. Оставались анклавы особой юстиции городов, поместий, отдельных корпораций (таких, как университеты) и местных помещиков (так называемая патримониальная юстиция). Церкви, монастыри и другие религиозные учреждения часто судили своих членов по собственным законам. В исламском мире светское право не было четко отделено от духовного – во всяком случае, существовала обширная сфера, в
