особом ритме сложные книги, которые не относятся ни к философии, ни к литературной критике. И хотя именно в это время Деррида готовит с Дидье Каеном первую радиопередачу Le bon plaisir, большинство журналистов хранят молчание, а читателей становится меньше. В L’Autre Journal Катрин Давид подытоживает сложившееся общественное мнение:
Слухи безжалостны: Деррида перешел все границы. Его теперь невозможно читать. Даже философы больше его не понимают. Некоторые признаются в этом с двусмысленной улыбкой. Другие спрашивают себя, что он ищет, этот мыслитель, который когда-то установил французскую интеллектуальную моду, поместив лингвистику в центр философии, а сегодня упорно уклоняется в совершенно непонятный герметизм… Его книги всегда были сложными, но раньше по крайней мере было известно, о чем речь – о философии. Но, скажем, с «Почтовой открытки» это уже непонятно. Он хочет сделать так, чтобы философия творилась также через любовные письма, марки, телефонные будки. Он смешивает все на свете! Не будем больше об этом…[964]
Со своей стороны Катрин Давид убеждена в том, что, хотя комментировать Деррида сложно, читать его можно запросто:
Для этого надо согласиться читать так, как видят сны, без руководства по применению, с прыжками, падениями, помрачениями, открытыми вопросами. Терпеливо… Речь не о том, чтобы «понимать», как в обычном чтении… Речь о другом – об осторожном продвижении мысли, наблюдении подробностей, буквы, молчаливой паузы… В эпоху, обезумевшую от прямых линий и коротких путей, когда здравый смысл установил свое владычество над королевством мысли, медленность и кривизна в том виде, в котором их возвеличивает Деррида, стали современной формой философской смелости.
Но если во Франции на Деррида почти не обращают внимания, в США его известность по-прежнему растет. С факультетов французского литературоведения деконструкция перекочевала на сравнительное литературоведение, а потом на изучение английской литературы, что позволило ей значительно увеличить зону своего охвата. Но с той же скоростью развивается и сопротивление, g февраля 1986 года The New York Times Magazine объявляет войну Йельской школе и Деррида, «человеку, который изобрел деконструкцию». На обложке заголовок: «Тирания йельских критиков». Тон статьи вполне соответствующий: «С конца 1970-х годов группа, которую некоторые называют „герменевтической мафией“, постоянно расширяла свое влияние на изучение литературы в Йеле… Многие наиболее известные критики усвоили манеру мыслить по образцу Деррида, стремясь распропагандировать его имя и стиль вместе со своими собственными»[965].
В этот период Йельская школа, однако, не больше чем воспоминание. После смерти Поля де Мана университет в Нью-Хейвене больше не привлекал Деррида. И только присутствие Хиллиса Миллера еще удерживало его там. Но летом 1985 года последний рассказал ему, что не рассчитывает остаться в Йеле. «После ухода Поля де Мана, – объясняет Хиллис Миллер, – я почувствовал, что страница перевернута. Сопротивление тому, что мы представляли, постоянно усиливалось. Нам больше не удалось добиться присуждения степени ни одному человеку из нашего круга. Даже приглашение Деррида стало обрастать все большими проблемами. Мне показалось, что ближайшие годы окажутся намного менее приятными и интересными, чем уже прожитые нами. Мюррей Кригер, замечательный человек, предложил мне перейти в Ирвайн – недавно открывшийся к югу от Лос-Анджелеса университет. Он был профессором английской литературы и сравнительного литературоведения, но главное то, что он руководил Институтом критической теории. У меня возникло желание принять его приглашение, но тогда я еще не принял решения. В августе 1985 года я говорил с Жаком, в его саду в Рис-Оранжис. И сегодня я все еще слышу его слова: „Если ты уедешь в Ирвайн, я был бы рад тоже туда отправиться. Это, возможно, взбодрит нас“. У него было обыкновение расставаться с институтами, поскольку он боялся, что окажется привязан к ним слишком надолго, станет их пленником. Но возможно, у него было также желание, более или менее осознанное, „завоевать Запад“… Когда я рассказал о возможности перевести Деррида в Ирвайн, Мюррей Кригер очень воодушевился, понимая, какая аура в результате этого перехода возникнет у всех гуманитарных факультетов. А поскольку он был близким другом Уильяма Лиллимана, заместителя ректора университета, административные барьеры удалось устранить за самое непродолжительное время. Когда я задал вопрос о вознаграждении Деррида, Лиллиман тут же спросил меня, сколько он получал в Йеле, а потом добавил: „Мы можем увеличить эту сумму на 50 процентов и дать ему треть постоянной ставки как выдающемуся профессору“. Переход в итоге состоялся в 1986 году»[966].
Именно в период перехода в Ирвайн Деррида принимает решение вести отныне занятия на английском языке, что позволит ему обращаться к гораздо более широкой аудитории. Когда речь идет о более или менее формальной лекции, например на конференции, он читает заранее переведенный текст. Но на семинарах эта процедура была бы слишком громоздкой. Поэтому Деррида ограничивается тем, что записывает общую линию рассуждения на французском, а потом переводит сам себя, сначала не очень быстро, но потом у него начинает получаться довольно бегло. Но все равно эта смена языка по-прежнему представляет для него проблему, в большей степени теоретическую, чем практическую. Сэмюэль Вебер вспоминает: «Однажды один из слушателей решил его успокоить: „Ваш английский превосходен, все совершенно понятно“. Но Деррида ему ответил: „В том-то и проблема, мне только и удается, что выражаться понятно“. Тот, кто виртуозно играл на средствах французского языка, долгое время страдал от того, что только и мог, что „сообщать“, когда начинал говорить на английском. Но его владение языком становилось все более тонким. В последние годы он мог целую лекцию посвятить тонким различиям между „maybe“ и „perhaps“»[967].
Деррида также подталкивает Сару Кофман, Жана-Люка Нанси и Филиппа Лаку-Лабарта начать работать в США, хотя английским они владеют намного хуже него. Теперь, когда French Theory в моде, ситуация здесь кажется ему намного более открытой, чем во Франции. Ему хотелось бы, чтобы это пошло на пользу их карьерам, и он не колеблясь пишет горячие рекомендательные письма, которые оказывают определенное воздействие. В 1985 году Жан-Люк Нанси приезжает на два года преподавать в университет Сан-Диего, недалеко от Ирвайна, благодаря чему им будет проще встречаться. Чтобы поддержать публикацию «Типографии» Лаку-Лабарта в издательстве Гарвардского университета, Деррида пишет предисловие объемом 40 страниц, выражая свое восхищение «силой и требовательностью» этой мысли:
То, что я разделяю с Лаку-Лабартом, мы вместе разделяем, хотя и по-разному, с Жаном-Люком Нанси. Но я спешу напомнить о том, что, несмотря на многие общие для них двоих и для нас троих работы и пути, опыт каждого остается в самой его единичной близости абсолютно иным,
