— Прошу прощенья, сэр, — прервал его мыслишустрый слуга, смахивая крошки со столика. — Желаете посмотреть номер?
— Да. Я как раз об этом думал.
— Коридорная! — закричал слуга. — Седьмой столжелают посмотреть номер.
— Нет, нет! — воскликнул Кленнэм, опомнясь. —Я ответил машинально, не сознавая, что говорю. Я не собираюсь ночевать здесь. Япойду домой.
— Слушаю, сэр. Коридорная! Седьмой стол нежелают смотреть номер. Пойдут домой.
День угасал, а он все еще сидел на том жеместе, смотрел на хмурые фасады домов по другую сторону улицы и думал: еслибестелесные ныне души прежних обитателей смотрят сюда с высоты, как им должнобыть грустно, что вся их земная жизнь прошла в этих мрачных узилищах. Поройгде-нибудь за мутным оконным стеклом появлялось человеческое лицо и тут жевновь исчезало во мраке, как будто достаточно насмотрелось на жизнь и спешилоуйти от нее. Вдруг косые полосы дождя исчертили пространство, отделявшееКленнэма от этих домов, застигнутые врасплох пешеходы спешили укрыться всоседних подворотнях и сокрушенно поглядывали оттуда на небо, видя, что дождьльет все сильнее и сильнее. Появились мокрые зонтики, заляпанные подолы, потекигрязи. Непонятно было, откуда вдруг вылезла вся эта грязь, где она пряталасьраньше. Казалось, она собралась мгновенно, как собирается уличная толпа, и вкакие-нибудь пять минут забрызгала всех сынов и дочерей Адамовых. Фонарщик ужесовершал свой обход, и язычки пламени, вспыхивавшие от его прикосновения,словно удивлялись, как это им позволили расцветить яркими пятнами стольнеприглядную картину.
Мистер Артур Кленнэм надел шляпу, застегнулсяна все пуговицы и вышел. В деревне воздух после дождя наполнился быблагоуханной свежестью и на каждую упавшую каплю земля откликнулась бы новым ипрекрасным проявлением жизни. В городе дождь только усиливал дурные,тошнотворные запахи да переполнял водостоки мутной, тепловатой, жирной от грязиводой.
У собора св. Павла[12] Кленнэм перешел надругую сторону и обходным путем стал спускаться к реке через целый лабиринткрутых, извилистых улочек (в те годы еще более извилистых и тесных), междунабережной и Чипсайдом.[13] Он проходил то мимо покрытых плесенью стен, Закоторыми в старину собиралось какое-нибудь благочестивое общество, то мимоосвещенного фасада церкви без прихожан, словно дожидающейся, когда какой-нибудьпредприимчивый Бельцони[14] откопает ее и ее историю; он шел, минуя наглухозапертые ворота причалов и складов, пересекая узкие переулки, где порой насырой стене плакал жалкий, намокший лоскут объявления со словами: «Найдено телоутопленника…» — и, наконец, очутился у того дома, который ему был нужен. Этобыл старый, закоптелый почти до черноты кирпичный особняк, одиноко стоявший вглубине двора. Перед ним был квадратный палисадник — два-три куста и полоскагазона, настолько же заросшая сорной травой, насколько железная ограда вокругбыла покрыта ржавчиной (а значит — довольно основательно); за ним уходило вдальнагромождение городских крыш. Дом был двухэтажный, с высокими узкими окнами вмассивных рамах. Много лет назад он обнаружил намерение свалиться набок; егоспешно подперли, чтобы этого не случилось, и так он и стоял с тех пор, опираясьна полдюжины гигантских костылей, однако теперь вид этого сооружения —излюбленного пристанища соседских кошек, — подгнившего от дождей, замшелого отвремени и почерневшего от дыма, не внушал особого доверия.
— Все по-старому, — сказал путешественник,остановившись и глядя на дом. — Так же мрачно и так же уныло. И матушкино окноосвещено, словно в нем и не гасили света с той поры, как я, бывало, дважды вгод возвращался на каникулы домой и проходил здесь, волоча свой сундучок потротуару. Так, так, так…
Он подошел к двери, над которой был навес,украшенный резьбой в виде развешанных полотенец и детских головок со всемипризнаками водянки мозга — очень модный в свое время узор; подошел и постучал.Послышались шаркающие шаги по каменным плитам пола, дверь отворилась, и напороге показался старик со свечой в руке, сухой и сгорбленный, но с острыми,пронзительными глазами.
Он поднял свечу повыше, вглядываясь этимипронзительными глазами в посетителя.
— А, мистер Артур, — сказал он, без всякоговолнения. — Приехали наконец? Входите.
Мистер Артур вошел и закрыл за собой дверь.
— Вы пополнели, раздались в плечах, — заметилстарик, оглядывая его при свете той же свечи и медленно качая головой, — новсе-таки далеко вам до вашего отца. И до матушки тоже.
— А как матушкино здоровье?
— Так же, как и все эти годы. Когда она неприкована к постели болями, то просто сидит у себя в комнате. За пятнадцать летона едва ли пятнадцать раз ступила за порог этой комнаты, Артур. — Они вошли внеприютную, скудно обставленную столовую. Старик поставил подсвечник на стол,подпер правый локоть левой рукой и, поглаживая свой пергаментный подбородок,внимательно уставился на гостя. Гость протянул ему руку. Старик дотронулся донее без особого пыла; собственный подбородок явно был ему куда приятнее, и припервой возможности он предпочел ухватиться за него снова.
— Не знаю, Артур, понравится ли вашей матушке,что вы для своего возвращения выбрали день воскресный, — с сомнением сказал он,покачивая головой.
— Что же, вам угодно, чтобы я ушел?
— Кому, мне? Мне? Я здесь не хозяин. Чтоугодно мне, никакого значения не имеет. Много лет я становился между вашейматерью и вашим отцом, ослабляя столкновения между ними. Но я не намерен теперьстановиться между вашей матерью и вами.
— Пожалуйста, скажите матушке, что я вернулся.
— Сейчас, Артур, сейчас. Ну как же! Сию минутупойду и доложу ей о вашем возвращении. А вы пока подождите здесь, в столовой.Здесь, как видите, ничего не изменилось. — Он достал из буфета другую свечу,зажег ее и, оставив подсвечник на столе, пошел исполнять поручение.
