доминировал не так сильно или в подобном центре были сосредоточены репрессивные средства государства, общественность возникала скорее в стороне от правящего двора и правительства: в русских, китайских или османских центрах провинций, в многочисленных новооснованных городах децентрализованно организованных США, где Нью-Йорк лишь позднее стал общепризнанной точкой культурного притяжения[865]. Важным шагом вперед часто было само по себе образование коммуникационного пространства, в котором можно было решать вопросы власти, статуса и «общих» интересов за пределами местных границ, и таким образом преодолевалось политическое сегментирование[866]. Особенно в обществах с ярко выраженным неравенством – таких, как кастовый строй в индуистских регионах Индии, – нельзя было и думать об идеализированном «равенстве» участников общения как в Европе. Но заново учрежденные институты европейского типа придали исчезновению статусных различий между индивидами и группами новый смысл и постепенно прививали новые правила социальной конкуренции. В Индии XIX века повсюду шла речь о публике (public). В начале XIX века сначала среди англоговорящей элиты Бенгалии образовались многочисленные ассоциации, которые критиковали колониальное государство и выражали свои интересы в письменной форме. Не такая уж, как оказалось, всемогущая колониальная держава иногда оказывалась беспомощной в многочисленных гражданских спорах и судебных разбирательствах. Зал суда стал новой площадкой для конкуренции статусов, а зрелищные процессы вызывали живой общественный интерес[867].
Пятое. Общественность на своих ранних стадиях проявляла себя не всегда (только) в открытой политической критике. Интерес к «гражданскому обществу» привлек внимание исследователей к дополитическим формам общественной самоорганизации. В Европе или Америке это могли быть ассоциации, гражданские инициативы или религиозные общины. Алексис де Токвиль в 1831–1832 годах обратил внимание на обилие таких ассоциаций в Соединенных Штатах Америки[868]. В Китае примерно после 1860 года, когда контролирующая сила государства постепенно ослабевала, это были в типичном случае филантропические проекты (например, госпитали), в них участвовали состоятельные представители внебюрократической элиты. В мусульманских странах религиозные благотворительные фонды могли играть похожую интегрирующую и мобилизующую роль. От организации таких, поначалу кажущихся неполитическими, проектов до активизма по другим вопросам, представляющим личный или общественный интерес, оставался только небольшой шаг. Конечно, следует помнить и о пропорциях. Городское население сильно различалось по степени постоянной политизации. Только в некоторых странах Европы она доходила до уровня коммунальной демократии, которая практиковалась в городах США. Местная общественность во многих случаях – в Европе, в Азии и на других континентах – была весьма элитарной.
Конституция и участие граждан в политике
Процесс, который великий политолог Сэмюэл Э. Файнер назвал «конституционализацией Европы», вначале ориентировался на влиятельные образцы (американская конституция 1787 года, французская конституция 1791‑го, испанская Кадисская конституция 1812‑го). Этот этап начался с окончательного свержения Наполеона и в основном завершился принятием конституции Германской империи 1871 года[869]. Процесс не ограничился Европой. Ни в одной части света в XIX веке не было написано столько конституций, как в Латинской Америке: только в Боливии в 1826–1880 годах одиннадцать, в Перу в 1821–1867 годах – десять. Но это едва ли свидетельствует о формировании политической культуры, в которой действительно уважают конституцию[870]. Японская конституция 1889 года стала кульминационной точкой образования государства Мэйдзи как японско-европейской гибридной конструкции. Новая волна конституционализации на рубеже столетий охватила самые крупные страны Восточной Евразии. После реформ Морли – Минто 1909 года даже Британская Индия, сначала недолго побыв под властью автократии, вступила на путь независимого конституционного развития, который, пройдя многие этапы, в итоге привел к конституции Индийской республики 1950 года[871].
Здесь не требуется описывать развитие конституционных государств Европы в отдельности[872]. Решающим является то, что накануне Первой мировой войны, то есть после целого столетия конституционализации, лишь несколько стран континента достигли демократической конституционной формы со всеобщими выборами, правительством большинства и с его парламентской ответственностью: Швейцария, Франция, Норвегия, с 1911 года – Швеция; также с 1911 года, когда была урезана власть неизбираемой аристократической верхней палаты с ее менее чем 600 членами, Великобритания[873]. Важным глобальным бастионом демократии были тогда новоевропейские колонии переселенцев в заокеанских странах: наряду с США Канада, Ньюфаундленд, Новая Зеландия, Австралийская Федерация, а также Южная Африка, где чернокожее большинство населения было исключено из выборов или лишено возможности использовать свое избирательное право[874]. Это стало великим парадоксом века: как никогда ранее, Европа с ее приверженностью идее прогресса оставила глубокий след в мире, но наиболее последовательные политические достижения были при этом достигнуты на периферии. Британская империя, с одной стороны, воспринималась многими народами мира как недееспособный механизм репрессий. С другой стороны, она могла действовать как лифт к демократии. В «белых» доминионах внутри либерально правящей империи общества поселенцев сумели пройти путь к модерной демократии быстрее, чем в метрополии с сильными олигархическими и аристократическими традициями. «Цветные» колонии не имели возможностей такого быстрого старта, приводящего к возникновению ответственного правительства на национальном уровне. Но все же Индия и Цейлон были в принципе включены в похожую конституционную динамику. Под давлением националистического освободительного движения в 1935 году по «Закону о правительстве Индии» («Government of India Act») Индия получила полную Конституцию, которая предусматривала возможность политического участия индийцев на провинциальном уровне; часть этой Конституции позже была сохранена в независимой Индии. Авторитарная империя создала в своей самой крупной колонии основу для независимого развития демократического конституционного государства.
В Европе XIX века демократизация избирательного права не была однозначно связана с парламентаризацией политической системы. Приведем известный пример: для выборов в рейхстаг в Германской империи с 1871 года активным избирательным правом обладали мужчины в возрасте от 25 лет и старше. В это же время избирательное право в Англии и Уэльсе еще ограничивалось имущественным барьером в форме цензового избирательного права. Даже после реформы избирательного права 1867 года, которая впервые дала право голоса большому количеству рабочих, в списках избирателей были зарегистрированы только 24 процента взрослых мужчин на селе (то есть в графствах) и 45 процентов в городах[875]. Но английские избиратели принимали решение о составе парламента, который образовывал сердце политической системы и обладал намного большими полномочиями, чем рейхстаг, пусть и более демократично выбранный. В Англии парламентаризация предшествовала демократизации, в Германии – наоборот, если даже для выборов в прусский ландтаг до 1918 года наряду с избирательным правом для рейхстага сохранялось крайне неравноправное «трехклассное избирательное право». История развития избирательного права является для всех стран сложным техническим вопросом. Она имеет важное территориальное измерение, так как даже самое «равное» избирательное право может привести к совершенно различным результатам в различным образом нарезанных избирательных округах. Также важно, сколько депутатов избирается от
