С трудом он поднялся на ноги.
Только выйдя во двор, он по-настоящему почувствовал свою слабость. Требовалось напряжение всех сил, чтобы переставить ногу. Каждый раз приходилось проверить, выдержит ли нога, не подкосится ли колено. Зрелище, открывшееся глазам, пробудило в нем слабое любопытство. Красные кирпичные казармы, дворы, забитые пленными, сидящими на земле, колючая проволока, расхаживающие взад и вперед солдаты и офицеры.
Не было сил оглядываться кругом.
Конвойный сказал, что ведет их на гауптвахту, и вот они пришли в такую же точно казарму, как та, из которой они вышли. Но каморка была еще меньше прежней, видимо, это был чуланчик для метел и тому подобного инвентаря.
В темноте чуланчика уже кто-то тихо всхлипывал.
Дни перепутались. Аксели не помнил, сколько дней он провел в этом чуланчике. Он считал, что прошло шесть или семь дней. Однажды он уже спросил у пришедшего офицера, нет ли его в списке. Но тот сердито огрызнулся:
— Не лезьте не в свое дело.
Отсюда уводили по одному. Наконец дошла очередь и до него. Идти пришлось недалеко:
— Прямо по коридору и направо.
За столом сидел дородный мужчина с чистой, сверкающей лысиной и густыми черными бровями. Тут же поблизости стояли другие — офицеры и солдаты. Когда Аксели, едва держась на ногах, встал перед столом, в него вперились злые, колючие глаза, и лысый гаркнул:
— Так-так. Сколько убийств на совести?
Взгляд Аксели упал на лежащие на столе плетку и обрывок железной цепи. Отсюда и в чулан долетали иногда сдавленные крики, и соседи рассказывали, что после допросов людей выносят замертво.
— Я спрашиваю, много ли убийств на совести?
— Я никого... ни одного.
— Ну, ясно, черт ли тут, раз и совести вовсе нет никакой. Что вы хотите, на выбор: отправить вас для расстрела в родной приход или лучше здесь будете помирать?
— Здесь.
— Редко кого так ждут домой, как вас. По глазам видно, что вы негодяй.
Один из присутствующих подошел к Аксели, схватил за плечо и встряхнул:
— Стоять смирно перед офицером!
В какое-то мгновение Аксели разумом понимал, что он делает что-то такое, чего не следовало бы делать. Но от слабости и физической боли туманился рассудок, не было сил соображать. Он чувствовал, как горячая волна прилила к щекам, застилает глаза. С дрожью и гневом вырвался крик из его груди:
— Не тронь... Про... кля... тье!.. Руки прочь...
Кровь бросилась в голову, и в глазах стало черно. Пол закачался, стал уходить из-под ног, и Аксели, ища опоры, схватился за край стола. И тогда крепкий кулак ударил его по лицу. Вспышка красных искр — последнее, что он помнил.
Его били рукоятью плети уже бесчувственного. Били сапогом в лицо, и кровь струилась у него изо рта и из ноздрей.
Наконец лысый сказал отдуваясь:
— В первую.
Солдаты схватили бесчувственное тело и поволокли по полу.
— Очистить коридор! Все прочь!
Судебное разбирательство закончилось.
Сначала забрезжил слабый свет. Потом выяснилось, что это была стена. Затем ухо стало различать какие-то звуки. Рядом кто-то бормотал сквозь слезы:
— Я же не за себя... Но у меня восемь душ детей...
Лицо, казалось, одеревенело, а во рту, сухом и горячем, язык едва ворочался в липкой, загустевшей крови. Сантиметрах в тридцати перед его глазами была белая оштукатуренная стена и на ней какая-то надпись. Глаза стали читать, но мозг почти не принимал в этом участия:
«Завтра я умру. Приговорен к расстрелу. Франс Вильхельм Лааксо. Родился в Карку. Ухожу навсегда. Жену расстреляли. Остаются три сына — Хейкки, Матти и Лаури. Нас двенадцать, и мы не покорились. Мы умираем свободными».
Аксели закрыл глаза. Постепенно он начал чувствовать боль во всем теле. Слышно было, как за спиной тихо разговаривали несколько человек. Он хотел было повернуться, но не хватило силы, и он хрипло застонал.
Над его лицом появилась голова молодого парня со светлыми вьющимися волосами, упавшими на лоб. Лицо парня тоже было распухшее, в синяках.
— Э, приятель, очнулся. Нет ли у кого тряпочки?
Парень осторожно вытер Аксели лицо и уголком тряпки очистил ему рот от крови.
— Теперь лучше?
— Да... воды...
— Этого не дают.
— Где я?
— Не боишься услышать?
— Нет.
— Это камера смертников. Отсюда выводят за пятую казарму, на болото... чтоб ты знал.
Парень сказал это чуть ли не с гордостью. Потом он оглянулся назад.
— Эй, друг, дай-ка свою меховую шапку — приятелю под голову подложить.— Он подложил Аксели шапку: все-таки мягче, чем на голом цементном полу. Аксели пробормотал какое-то слово благодарности, и парень отошел от него. Мало-помалу Аксели стал различать голоса разговаривавших. Уголком глаза он видел лицо молодой женщины — круглое, загорелое, курносенькое. Его то и дело закрывали руки.
Он снова попытался повернуться, но не смог. Неслушающимся языком попросил он, чтоб ему помогли повернуться. Тот же кудрявый парень повернул его ноющее тело и голову так, чтобы он мог видеть всю комнату. Было темно. Солнечный луч, разбудивший его, проникал сквозь щель забитого досками окна и падал на стену, высветив надпись. Вся же комната тонула в полумраке. Люди сидели на полу, подпирая спинами стену. В полутьме он разглядел еще одну женщину — пожилую крестьянку с платком на голове. Когда глаза привыкли к темноте, он смог разглядеть больше. Увидел людей, которые сидели, опустив головы и глядя в пол; некоторые из них тихо плакали, закрыв лицо ладонями. Белокурый парень прислонился к стене рядом с Аксели и сказал курносенькой девушке:
— Не реви, девчонка... И не молись... Там, наверху, никакого такого даже неба вовсе нет. Его господа придумали, чтоб держать бедный народ в покорности... Как на болоте шлепнут, так это и конец, черт побери. Тело черви сожрут, а душа мигом по ветру развеется к чертям собачьим, и не будешь сознавать ровным счетом ничегошеньки... так что напрасно бояться... Даже и боли не успеешь почувствовать.
— Ну перестань уж ты-то,— горестно сказал какой-то пожилой мужчина.
— Не думай об этом... Вспоминай лучше старое что-нибудь... Я тоже так делаю.
Парень откинул волосы со лба. За его разговорчивостью скрывалось беспокойство. Он все вертел в руках что-нибудь и не мог минуты посидеть молча.
— А вот есть одна такая песня, ребята:
Наш северный край утопает в снегах,
Но жарко бушует огонь в очагах.
С каленым клинком наши руки дружны.
Сердца неподкупные чести верны.
— Перестань.
—
