европейские престолы. В результате того, что в 1876 году Бенджамин Дизраэли сделал Викторию императрицей Индии, она стала своего рода мировым монархом, тесно отождествляемым с британским империализмом, который она поддерживала. Однако уже у молодой Виктории сложилась убежденность в принадлежности Индии к ее королевству и в своих обязательствах перед индийскими народами. Бриллиантовый юбилей 1897 года вызвал такой подъем роялистов в британском обществе и в политическом лагере, какого английская монархия никогда прежде не знала. Когда в 1901 году Виктория умерла, большинство людей в Великобритании не могли даже вспомнить времени без нее. Критики британской монархии почти полностью затихли. Виктория, Альберт и ее советники приспособили институт монархии к новым временам как в отношении его политических функций, так и в отношении символической харизмы[834]. Женщина на вершине величайшей мировой державы, Виктория символизировала скорее матриархальную заботу, чем возросшую роль женщин в политике и общественной жизни. Тем не менее она олицетворяла самостоятельное политическое участие женщин в мужском мире; кроме нее это делала лишь одна вдовствующая императрица – ее более молодая современница Цыси в Китае. Изначально близкая к либералам, Виктория до конца своей жизни поддерживала консервативные элементы в британской политике. Однако она оставалась в стороне от крайних форм агрессивного империализма и оставила своей семье в наследство заботливое отношение к беднейшим слоям британского общества[835].
На первый взгляд кажется, что японская императорская власть вращалась по другой орбите, нежели европейские монархии. В документальной форме ее можно проследить с конца VII века н. э., когда в Японии впервые возникло централизованное общество. Таким образом, японская монархия примерно на два века старше, чем английская (англосаксонская), если вести историю последней с Альфреда Великого (годы правления 871–899). Японский институт тэнно (так называют императора по-японски), несмотря на блестящий пример для подражания в лице еще на восемьсот лет более древней китайской императорской власти, с самого начала был основан на культурных и политических особенностях Японии. Даже в XIX веке он развивался вне монархического ландшафта Европы, в который император Мэйдзи был включен скорее символически[836]. Он не был связан с европейским классом монархов родственными связями, в то время как его единственный американский коллега, император Бразилии Педру II, приходился по крайней мере двоюродным братом австрийскому императору. Азиатские суверены могли усвоить модель европейских княжеств только из литературы, как это сделал Насер ад-Дин Шах, который с восхищением читал биографии Петра Великого, Людовика XIV и Фридриха II[837]. С практической солидарностью поверх цивилизационных границ у монархов дело обстояло плохо. Султан Абдул-Азиз во время своего путешествия по Европе в 1867 году, посетил несколько столиц, и у него сложилось впечатление, что лишь император Франц Иосиф обращался с ним на равных без всяких оговорок[838].
Японский император был отстраненной от мира личностью, а не «королем-гражданином» западноевропейского образца, не главой прозрачного для внешнего окружения придворного общества. И все же с Европой есть много параллелей. В отличие от Китая, где императоры до самой революции 1911 года придерживались концепции монаршей власти, сложившейся в XVII веке, монархическая концепция Мэйдзи была продуктом революционной эпохи, нового начала под знаком модерна. Подобно Великобритании, Япония пережила в XIX веке колоссальный рост престижа монархии. В 1830 году, когда в Великобритании королевская власть оказалась в значительной мере дискредитирована злоупотреблением служебным положением и аморальностью, императорский двор в Киото также пребывал в перманентном для него состоянии бессилия. Власть в стране сосредоточилась вокруг сёгуна в Эдо. Но в 1912 году, когда император Мэйдзи умер, императорская власть стала высшим источником политической легитимности и главной неподвижной звездой на небосводе национальных ценностей. Тэнно как на бумаге, так и в реальной японской политической системе был могущественнее королевы Виктории в Великобритании. Объединяло же их то, что монархия закрепила за собой центральную функцию в качестве интегрирующей инстанции национальной культуры. В японском случае это было еще более явно, чем в британском, и стало результатом преднамеренного возрождения монархии.
Здесь следует различать два обстоятельства. С одной стороны, императорская власть, благодаря революционному указу от 3 января 1868 года, который провозглашал восстановление императорской власти, стала центральным институтом японского государства – то есть тем, чем в Великобритании являлся парламент. Отныне политическая власть могла считаться легитимной, только когда она осуществлялась от имени и по поручению молодого принца по имени Муцухито, который взошел шестнадцатилетним на престол под девизом правления «Мэйдзи». Инициаторы Обновления Мэйдзи нуждались в императоре для легитимации своего режима, который в принципе был узурпаторским. Они видели в нем сильную личность, чьи взгляды в основном совпадали с их взглядами, при этом принц никогда не позволял использовать себя. В конце века Япония стала конституционным государством во главе с необычайно сильной фигурой императора. Столь же значимым не стал потом ни один из двух преемников Мэйдзи. С другой стороны, формирование символического аппарата императорской власти заняло некоторое время. Императорская власть была заново преобразована в отчетливо национальный институт. Он должен был объединить нацию изнутри поверх всех социальных и региональных разделений, способствовать дисциплине и послушанию населения, служить носителем однородной национальной культуры – которая была противопоставлена множественности народных культур – и внушать населению мировоззрение, в котором оно могло бы узнать себя.
Император не был тем, кем был сёгун из дома Токугава между 1600 и 1868 годами: верховным феодалом на вершине пирамиды привилегий и зависимостей. Он должен был стать императором всего японского народа, инструментом и посредником в приучении японцев к особой форме модерности. Внешне тэнно олицетворял модерную Японию и делал это с большим успехом. Представительство двора стало смесью, с одной стороны, аутентичных или выдуманных древнеяпонских элементов, с другой стороны – заимствований из символики и практики европейских монархий того времени. Император появлялся то в японской одежде, то в форме и костюмах европейского образца и представлялся на фотографиях своему народу и международной общественности в двух официальных лицах. Его моногамная семейная жизнь была новым важным фактором по сравнению с гаремами предшественников. Потребовалось некоторое время, чтобы найти успешные символические стратегии обновленной императорской власти. Нововведенные символы от императорских гербов до национального гимна сначала нужно было создать, а затем донести до населения.
Император Мэйдзи как первый японский монарх в нескольких тщательно спланированных путешествиях сам посещал различные части страны, что служило цели внедрения новой национальной политической культуры в сознание населения[839]. Средства массовой информации еще не могли в то время формировать национальное самосознание, это делали прямые встречи между императором и народом, которые создали новый смысл японизма. Увидеть императора означало быть солидарным с нацией и участвовать в ее проявлениях.
