— Вот какие у нас песни поют, — говорит торжествующий дед, допев песню до конца, — как, хороша ли?
— Очень хороша, Иван Васильевич!
— Ну то-то я и говорю. Как без песен жить!
И дед берется за второй сапог.
— Иван Васильевич, — говорим мы, — нам хотелось бы вас на нашей машине записать. Она и слова, и голос запишет. Навсегда ваши песни сохранятся.
— На машине?! — изумляется дед. Мы объясняем ему, в чем дело. Дед улыбается во весь рот.
— Отчего же? Это можно. Это разлюбезное дело, — охотно соглашается он, — вот только дай этот каблук прибью — и приду. Ты, Аннушка, тоже с ними пойдешь?
— Как не пойти! Они, почитай, весь колхоз собирают, — улыбаясь, отвечает Анна Никаноровна.
— Вот, каблук прибью, рубашку чистую надену — и приду, — обещает дед, принимаясь с удвоенным рвением орудовать своим молотком.
— Так мы вас ждать будем, Иван Васильевич, — говорим мы, поднимаясь с места, — в избе у Анны Ника-норовны собираемся.
— Да уж приду, приду! Самому, чай, любопытно! — кричит нам вдогонку дед.
— Он старик развеселый, — рассказывает нам по дороге Анна Никаноровна, — сколько старых разбойничьих да атаманских песен знает — беда! А больше всего игровые да плясовые любит. Смолоду балагурить да кадриль водить горазд был.
У крылечка Анны Никаноровны собралось уже человек пятнадцать-двадцать колхозников. Тут и молодежь, и люди постарше. Как всегда, под ногами шныряют и вертятся ребятишки.
Когда фонограф установлен, валики приготовлены и табуретки перед рупором поставлены, является дед. Он явно прифрантился: на нем чистая пестрая рубашка, коричневый старенький, но очень чистый зипун и на ногах только что починенные сапоги. Собравшаяся толпа встречает его приветственными возгласами.
— Вот и дедушка наш!
Не будите молоду
Раным рано поутру.
(Иванов Е. П. Русский народный лубок.
М. — Л, 1937, с. 94, л. 33).
— Вот и певун первый!
— Да уж без него как петь! Без него какой хор? То, да не то.
Дед широко улыбается. Не дойдя пяти шагов до крылечка, он вдруг топает ногой об землю и хлопает в ладоши:
Я по бережку погуливала,
Да чернобыль травку заламывала,
Я гусей домой заганивала,
Да ай-люли-люли, заганивала,
Я серых домой заганивала,
Да белу лебедь уговаривала…
Притаптывая и прищелкивая пальцами, дед пляшет перед фонографом.
— Да погоди, дед, — унимает его Анна Никаноровна, — погоди, машина-то еще не заведена.
Мы усаживаем старика перед рупором.
— А чего петь-то? — бойко спрашивает он.
— Ты, дедушка, плясовую спой, — просят колхозники, обступившие Ивана Васильевича, — ведь ты на плясовые больно горазд!
Дед откашливается и вдруг громко запевает в самый рупор:
Озеро широко,
Да белой рыбы много,
Ой, бела рыба щука
Да белая белуга.
Ой, белая, бeл*я,
Да девица мил*я,
Девица мил*я
Да радость дорогая.
Куда мне-ка сести,
Куда мне присести?
Сяду я, присяду,
Да на даль, на долинку,
На даль, на долинку
К милому на тропинку…
Веселый ритм не дает сидеть на месте. Удерживаться больше не под силу. Дед вскакивает, отпихивает ногой табуретку и, продолжая петь, принимается выплясывать перед фонографом:
Ой, на дубе было, дубике,
Во зеленом было садике,
Во зеленом было садике,
Тут сидели две голубушки…
И увлеченные слушатели подхватывают хором:
Ой, лелю, ой, лелю,
Тут сидели две голубушки!
Песня гремит на всю избу и вылетает в поле.
— Да будет, дед! Ведь, поди, умаялся, — дергает старика за рукав Анна Никаноровна.
Тут сидели две голубушки, —
ничего не слушая, заливается дед. И, поставив правую ногу на каблук, принимается выделывать всякие замысловатые фигуры. Фонограф забыт окончательно. Дед пускается вприсядку.
— Ай да дед! Ай да дед! — хлопая в такт ладонями, кричат смеющиеся зрители.
— Да передохни ты, верченая душа, — уговаривает деда Анна Никаноровна. Но Иван Васильевич неутомим. Он предлагает нам спеть про утушку, про заюшку, про калину с малиной, про вербу, про птицу-сокола и еще чуть не два десятка плясовых песен на выбор.
— Вы песни-то мои в город увезете? — спрашивает он нас, прощаясь, после того как мы, использовав весь запас чистых валиков, вынуждены прекратить запись до завтрашнего дня. И видно — так ему хочется поделиться своим песенным богатством и с городом, и со всеми, кто этих песен не знает!
— Да, дедушка. Увезем и в книжке напечатаем.
— Ну то-то. И книжку мне пришлете?
— Непременно пришлем.
— Вы и в другие деревни пошлите, — просит Иван Васильевич, — пусть везде знают, как в Добрынском колхозе деды поют.
И он, приплясывая, спускается с крылечка.
Ты сойми тоску-кручину
С меня, молоденькой,
Ты вплети тоску-кручину
Коню в сиву гриву.
Сивый конь-от подопнется —
Грива растряхнется,
Сива грива растряхнется
Тоска разойдется.
Разойдет тоска-кручина
По чистому полю…
Цветущие черемухи заслоняют фигуру уходящего деда. Только последние слова песни еще долетают до нашего слуха:
Обрастет тоска-кручина
Травой, травой-муравою,
Травой-муравою,
Алыми цветами!
Поистине — хорошо поют деды в Добрынском колхозе!
Но не хуже поет и молодежь. И в Добрынском, и в других колхозах Вологодчины, Ленинградской области, на Волге, на Урале, на Пинеге плясовая «частая» песня издавна хранится в памяти населения и весело переходит от бабушек к внучкам. Традиционные пляски в наших деревнях были всегда разнообразны: русская деревня знала не только свои старинные исконные пляски «барыню», «звездочку», «камаринскую», «метелицу» и другие, но и забавные орнаментальные пляски-прогулки по избе. Бабушки сегодняшних молодых колхозниц в дни своей молодости на «вечорках» и «бесёдах» «ходили кривульками», «вили капустку», «водили утушку» — т. е. под «частые» песни, притаптывая, приплясывая, переплетались и расплетались по избе замысловатыми цепями и узорами.
Уж ты, сад ли, мой садочек,
Сад зеленый, красовитый,
Красовитый, частовитый!
Кабы этот был садочек
У меня бы в огороде,
У меня бы в огороде,
Во любезном частоколе,
В частоколе, в чистом поле,
Я бы знала сад садити,
Разумела, чем полити,
Чем полити, сад покрыти.
Полью садичек водою,
Я водою не простою,
Я водою не простою —
Не простою, ключевою…
